Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Я рада тебя видеть, Коля, — проговорила после молчания Анна. — Как дела?

— Живу обычно, — ответил он мягко, но спокойно. — А ты как поживаешь?

— Да, знаешь, не жалуюсь, — подняла высокомерно брови, но чувствовала, что выглядела нервной и, видимо, жалкой. — Я… я заберу Васю, — прибавила, отводя в сторону глаза.

— Ты его не возьмешь, — сказал мрачно Николай.

Брови ее опять сомкнулись на середине лба, в круглых глазах появилась злость.

— Почему это? Я ему не мать?

— Ты его родила. А насчет материнства… — Николай сдержался. — Мальчишка — обуза тебе. Сын вовсе тебе не нужен.

Глаза ее сделались еще круглее и совсем злыми.

— Не смей так говорить! Ты сам несчастный!

— А я и не кричу про свое счастье.

Она одернула себя, как бы опомнившись, что не ради распри искала встречи с ним. И, улыбнувшись, проговорила примиряюще:

— Приехала-то я, Коленька, совсем не ругаться.

— Ты приехала на день? Или в отпуск?

Анна не сочла нужным пока говорить ему, что она уволилась из ансамбля и в поселке ей больше нечего делать.

— Посмотрю…

— В каком смысле?

— Не лезь в душу. А как ты поживаешь? — перевела она разговор.

— Живу, — пожал он плечами.

— В общежитии лучше, чем в мамкином доме?

— Да, лучше: там я сам себе хозяин. А подпевать твоей матери не намерен.

— Она, кажется, ничего плохого тебе не сделала?

— И хорошего — тоже.

— У стариков своя жизнь.

— Я ничего не говорю.

Анна морщила свой гладкий лобик: «А дальше что? Опять в магазин? Опять все то же? Коля из общежития вернется. Тут сомнения нет. Вылазка в поселок не удалась, но жизнь-то не остановилась. Кроме поселка и вшивого ансамбля есть… областной драмтеатр. Миленок-то… кажется, его фамилия Ершов… приезжал из него. Тогда я, дурочка, ему речугу толкала про нравственность да верность семейному долгу. Вот к нему и поеду. У него, кажется, жена и киндер? Черт с ними! Какая разница. Дядя не в моем вкусе: толстоват, коротковат, лысоват… Зато поможет пройти на сцену. Все: баста, я еду в Смоленск!»

— Пошли к твоим. Вынеси мне Васятку. Я около забора подожду, — она не хотела встречаться со свекром и свекровью.

Молча поднялись от речки вверх переулка. Анна осталась, а Николай ушел в дом родителей и тут же вернулся с Васей на руках. Анна, всхлипнув, прижала к груди сына, бормотала:

— Сыночек, Васенька! Ты что, мамку не узнал? Я ж мама твоя. Отучили от меня, постарались. Вижу. Родного сына против матери настроили. Какой ты большой уже!

Вася не знал, что ему делать — плакать ли, смеяться ли: он только тяжело сопел и спокойно, осмысленно смотрел ей в лицо, плохо узнавая черты своей матери.

— Иди играй. Потом я тебя, мой маленький, заберу. Иди на ручки к папе…

По этим ее словам Николай угадал, что она не хотела его брать с собой; не желая думать о ней плохо, он догадывался, что ей, видимо, и некуда было его везти. Отнеся сына домой, Николай проводил ее до конца переулка, и там они молча расстались. Она хотела сказать ему: «Переноси вещички к матери», но сдержалась. На другой день, рано утром, высокомерная и одновременно жалкая, Анна уехала в Смоленск.

Вероника Степановна чуть свет понеслась куда-то за город, на дачу. Уже неделю Яков слонялся без дела, твердо решив порвать с московской жизнью. С женой больше не было скандалов, но оба чувствовали, что они — чужие, ничем не связанные между собой. В глубине души Вероника Степановна считала, что Яков всеми правдами и неправдами станет цепляться за Москву, как это делало большинство людей, и была удивлена тому, с какой легкостью он решил возвращаться назад. Уезжая рано утром на дачу к подруге, она не сомневалась, что он одумается и станет слезно упрашивать ее не выгонять его. Она надеялась, что он поймет свое заблуждение и перестанет мучиться дурью, оглядится по сторонам и увидит, что не в его годах так легкомысленно поступать. Жизнь ломала не таких, и Вероника Степановна предчувствовала, что именно подобным образом поступит Яков. «Ты научишься, дурак, зарабатывать деньги», — думала она, одновременно соображая, куда и через кого устроить Якова на хорошее, то есть прибыльное, место. Сидя в электричке, она окончательно утвердилась в мысли, что Тишков разыграл перед нею сцену с целью припугнуть ее, но она не дура, чтобы позволить себя провести. «А укатит — мне-то что, одним мужланом станет меньше в Москве. Такая роскошная женщина, как я, одна не останется. Бабня обзавидовалась. Да, завтра к Зинке: мех у нее, у шкуры, есть — надо выманить за пару сотенных. А Фирина, подлая, сквалыжит чеки. Где она их берет? Промышлять чеки самой? Фирину за них валяют по кроватям. Фр-р! Чтобы я до такого-то опустилась!.. Фр-р!.. Хотя… Фирина, шкура дубленая, призналась под мухой: «За пятнадцать минуток я добыла столько, сколько тебе, оскалив зубы, придется промышлять месяц». Пятнадцать минуток… Как нравственная женщина — я выше подобного скотства. Хотя… есть мужички чувствительные, чистые. Спид тоже есть. Нет, фр-р… Нет? А что тут такого? Интимность покрыта мраком… Ну, Фирина! Два норковых манто да соболевая шубка! На этакую-то кобылу! На телеграфном столбу — два норковых манто и соболь! Где, спрашивается, справедливость? Добыто грязным путем? А что такое вообще нравственность? Яша… Яша… Куда тебе бежать, — это от моих-то роскошных ляжек?!»

…Позвонил Дударев — предложил Якову проехаться к шабаям, к старым приятелям, — те находились около Мытищ, в совхозном поселке. Яков не шибко стремился увидеть физиономию Бобылева, но когда Дударев сказал, что мужики устраивают пир по случаю… ухода из бригады Шуйкина, он согласился.

— Не ожидал я от него такой перековки, — сказал Дударев уже в вагоне электрички, имея в виду Шуйкина. Но Якова новость не удивила. Шуйкин, истинный крестьянин, тянулся к земле — это он заметил еще тогда, в начале своего шабайства. Откровенно сказать, Яков обрадовался известию.

— Молодец! — похвалил его. — Прозревают людишки, что не в одних грошах жизнь.

Дударев поддакивал и покрякивал, поглядывая на озабоченного Якова.

— Что, укатали сивку? Какая печаль, Яша? Погляди, жизнь-то как чаша: умей лишь черпать. Чего хмур?

— Своя земля снится, тянет, дьяволюка, — он растроганно улыбнулся.

— С Веркой нелады? — догадался Дударев.

— С базы ушел. С того и началось.

— Не оправдал, значит, ее надежд. Бабенка она, признаться, хищная. Я это тебе давно хотел сказать. И что надумал?

— Видно, надо подаваться обратно домой, — ответил после некоторого молчания Яков.

Дударев возвел к потолку глаза — такая мысль его не грела. Яков же признался:

— Я, брат, без косьбы да без нашей бани учахну.

— Да… да… Мелко гребем… Нынче вон в финские устремились. Тебе в ней мыться-то приходилось?