Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Славно-то как!

«Чему она, несчастная, обрадовалась?» — думал Иннокентий Сергеевич, глядя на ее бескровные губы и распростертое тело.

Ах, как бы хотела старуха воротить только что охватившее ее бесследно канувшее умилительное чувство! Тайный глас говорит нам, что даже и подлец когда-то один раз бывает добродетельным, и сердце его проникается любовью. Поверим и мы в такое чудо, ибо в неверии — мрак.

Она полулежала с подложенной под спину подушкой в канаусовой наволочке, глядела в безбрежную даль и никак не могла побороть в себе неприязнь. Сюда она приехала молодой, здесь состарилась, но не приросла к почве и не прониклась тем духом, который окружал ее… Отчего же так произошло? Но чтобы ответить на такой вопрос, надо заглянуть в души Лючевских. Еще дед всегда говорил, что «истинно купеческий, деловой ум не приемлет народную безалаберщину». Отец, промотав дедов капиталец, очутился в должности управляющего имением в здешних глухих краях, сумел обеспечить себе сытенькую старость, и у него не было причин считать свою жизнь убогой, несчастною. Однако, испуская дух, едва шевелившимися губами, Лючевской выговорил: «Бездны света и тьмы. Рабы и титаны — все вместе…»

Анна Сергеевна не забыла слов родителя.

«Да, отец был, конечно, прав, — думала она, — но не слишком ли он… о титанах? Где они здесь? Гении — другое дело. Но народ…» Тут Анна Сергеевна повела глазами по тому скарбу, которым так плотно был набит их дом. Она скользила глазами по шкафам, пыльным сундукам и плетеным корзинам, загромоздившим все углы, с удивлявшей Иннокентия Сергеевича памятливостью, что в каком сундуке и коробе лежит. В берестяном покоилось ее белое платье, так и не понадобившееся ей. «И не ропщу, что не выскочила замуж да не имею детей». Вспоминая грехи молодости, Анна Сергеевна, однако, не находила ничего предосудительного, и боялась признаться себе, что детей не оказалось из-за того, что следовало бы входить в убыток. «Им нынче подавай моды. Наверняка бы разорили», — оправдывала она себя. Но, думая о своей смерти, старуха еще судорожнее цеплялась за жизнь и с ужасом вдруг представила себе, как людишки разволокут все, что за длинные годы было нажито и перешло от родителей. Как-то она велела брату:

— Сегодня же купи покрепче замки. Врежь один в сенцах, а другой — во внутреннюю дверь.

— У нас и так по два замка в каждой двери, — возразил Иннокентий Сергеевич, — а к тому же, как ты знаешь, имеются запоры в виде железных шкворней.

Анна Сергеевна утухающими глазами — как бы с того уже света — глядела на брата; он не мог разобрать их выражение — то ли и правда сестра одною ногой стояла в гробу, то ли еще собиралась коптить обитель, хотя бы ради оберегания имущества.

— Я говорю тебе: врежь! — рассердилась сестра. — Врежь сегодня же. Иначе я, да будет тебе известно, не сомкну глаз! Так-то ты, мой брат, заботишься о моем спокойствии. Но скоро, скоро я тебя освобожу! Я знаю, что скоро умру.

— Ах, душа моя, зачем ты пуляешься такими страшными словами? — проговорил фистулой Иннокентий Сергеевич, нюхая табак и сдерживая чихание, чтоб излишне не раздражать сестру.

После обеда старуха забылась в своем отверженном покое, лежала с закрытыми глазами, и на ее сизо-зеленом лице уже, казалось, не отражалось ни малейшего трепета жизни. Иннокентий Сергеевич, третий раз подошедший на цыпочках к сестре, вытянул к ней свой крупный хрящеватый нос, всматривался в поднятые на лоб ее желтые брови, а затем приблизил большое плоское серое ухо — дыхания не чуялось вовсе! «Не то отошла?» — думал он, однако, с холодным спокойствием.

Но тонкие, будто склеенные, губы старухи едва заметно затрепетали, и в глазных ямах показался свет.

— Врезал? — спросила старуха свистящим шепотом, воззрившись в серое лицо брата.

«Все указывает на то, что она собирается жить», — отметил Иннокентий Сергеевич.

— Купил. К вечеру замки поставлю.

Анна Сергеевна выпростала руки и стала ими, костлявыми и дрожащими, переворачивать пожелтелые листы большой конторской тетради, где было перечислено все имеющееся их имущество, от ящика с гвоздями и кончая содержимым черной сафьяновой шкатулки.

— Что-либо убыло? — спросила она, опять поглядев странным, не совсем уже земным, взглядом на брата. Ее взгляд пугал Иннокентия Сергеевича.

— Все тут, — ответил он.

— Парамониха долг вернула?

— Нет.

— Приведи ее сейчас же, подлую, ко мне! — потребовала Анна Сергеевна, вся напрягшись.

Варвара Парамонова, задолжавшая Лючевским сорок рублей, предвидя гнев старухи (с ней не с руки было портить отношения), минут через пятнадцать явилась в их дом.

Старуха неподвижным, мертвым, отдаленным взглядом уставилась на нее.

— Не осилила я, Сергеевна, — пробормотала Варвара, неловко присаживаясь на краешек стула.

— Чтоб к вечеру долг лежал вот тут! — Анна Сергеевна ткнула костлявым желтым пальцем в стоявшую на столе железную коробку, где складывались деньги на текущие расходы. — Тебе понятно?

— Все равно, проклятая, ты их туда не унесешь! — неожиданно осмелев, бросила ей в омертвелое лицо Варвара; гулко топая каблуками, она вышла вон.

— Брат! Иннокеша, родной мой, увези меня отсюда! — хрипло выговорила в тишине Анна Сергеевна, сделав позыв подняться. — Увези из дыры. — Она вцепилась скрюченными руками в кресло.

Иннокентий Сергеевич испуганно оглянулся на дверь, но они были, как всегда, одни.

— Поздно, Аня… Но… жить можно… — Он засмеялся, потерев от удовольствия руки, вспомнив все то, что было припрятано в их обители, и особенно содержимое шкатулки. «Пускай сестра греет — достанется-то мне!..» Завтракали, как всегда, скудно, но долго и немо сидели за столом, слушая шум дождя за окошками. В середине для распогодило, прояснело, на небосводе показалась лазурь. Старухе захотелось наружу — брат вместе с подушками и шкатулкой выкатил ее кресло на крыльцо. Всюду царствовала осень: рудела исступленно кленина, лимонным цветом сквозили яблони и сливы, то и дело отрывался и кружил в прохладном воздухе золотящийся кленовый лист. Отовсюду тянули уже осенние сквозняки. Неприютной, повергавшей в уныние показалась Анне Сергеевне расквашенная кривая улочка, дома под тяжелыми крышами будто давили на ее плечи. Вдали свинцовым осенним отблеском мерцали воды Днепра. Над приречной равниной ползли рыхлые темные тучи. Анна Сергеевна почувствовала, что вся одеревенела, и велела катить ее обратно в дом. Она размягчилась, сделалась слезливою… и все невнятно кому-то жаловалась на свою жизнь.

На закате она впала в забытье, и, пока Иннокентий Сергеевич ходил на колодец, кончилась, отошла, так что, воротившись, ему стоило большого труда освободить из ее окостенелых, холодных рук сафьяновую шкатулку. Спрятав добришко, Иннокентий Сергеевич торопливо перекрестил прах сестры, суетно выговорил молитву: