Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

До слуха его донесся петушиный крик, и Туманов отчетливо вспомнил, как десять лет назад ходил в соседнюю деревню Сеньково нанимать мастеров-плотников и одна старуха сказала ему, что он «пущает дым», не поверив в его слова, что он знает народ, потому что сам вышел из него. Тогда он не обратил никакого внимания на слова этой ничтожной старухи, но сейчас Роман Романович вдруг почувствовал потребность в разговоре с ней. За все десять лет, конечно, он никогда не думал о ее существовании. «В чем душа держалась…. а ведь не я возвышался над ней, а она надо мной. Парадокс! Любопытно будет с ней поговорить». Он поднялся и направился по узкой тропе по направлению петушиного крика. Он не ошибся: действительно, вскоре засветлело и сквозь красно-ржавый осинник Роман Романович увидел четыре хаты около леса. Сперва ему показалось, что это была другая деревня, но, присмотревшись, он узнал место, узнал задранный колодезный хобот, а затем и хату плотника. Хатка пригнулась, почернела, но все-таки стояла еще, жила. Десять лет назад, как помнил Туманов, Сеньково насчитывало не менее сорока дворов. Спустившись под изволок и войдя по опалой, пахучей листве в поределый березовый колок, он увидел сгорбленную жилистую, в плисовой вытертой курте старуху, таскавшую на тропинку хворост. Старуха, разогнувшись, как могла, поглядела на подходившего к ней Туманова и усмехнулась продавленными губами. Старуха эта была Авдотья. Роман Романович поздоровался с ней и по всевидящим насмешливым глазам старухи узнал ее.

— Ну как ты тут, бабушка? — спросил он доверительным тоном, присев на валежину.

— Живая. Хлеб жую.

— Старик все плотничает, наверно?

— На погосте, — ответила со вздохом Авдотья.

— Одной тебе, должно, тоскливо?

— Впадать духом — последнее-то дело.

Старушка эта благотворно подействовала на него. «Что самое удивительное — она ни капли не боится смерти», — думал он, возвращаясь домой, испытывая глубокое удовлетворение и спокойствие.

В тот же вечер Ипат Антонович Селезень, заведующий районным отделом культуры, прослышав о приезде знаменитости и прикинув, что можно будет через него пробиться к Олимпу, прихватил свои вирши, которые он скреб пером уже лет пять, надел новый пиджак и направился к Екатерине. Пока он с неизменным потертым рыжим портфелем под мышкой, заложив, по обыкновению, руки за спину, шествует по Днепровской улице, нужно два слова сказать об этом человеке, вынырнувшем на арену демьяновской общественной жизни совсем недавно. Ипат Антонович, по его же собственному выражению, «изъелозил коленками все житейские ступени». И он не преуменьшал терний своей кривобокой дороги. Он был и коновалом (говорят, даже не без искры), и парикмахером (покончил же с этим поприщем вследствие того, что однажды, войдя в приступ красноречия, едва не отхватил бритвой нос заместителю председателя райисполкома, за что и поплатился должностью), и садовником в Алексине, и пекарем, и директором Дворца культуры. Все означенные ступени Ипат Антонович пересчитал, подбираясь не спеша к нынешней должности, которую, однако, не считал своей вершиной. Ночами его посещали думы и повыше… Но не станем потрошить уязвленного человека, он и так хлебнул по ноздри из чаши жития. Нужно только сказать о двух тайных страстях Селезня: он с ранней юности мечтал стать каким-никаким, но все же начальником и пробиться в писатели, пусть даже в плохонькие, все равно. Первое осуществилось — должности он таки достиг. Писания же, аккуратно пронумерованные и сложенные в сундуке покойной родительницы (не менее как пуда в три), так и не удавались: куда он ни посылал, их отовсюду заворачивали. Действия редакций сам Ипат Антонович объяснял такими выражениями, как: «Наели ряшки. Зажиматели народных талантов». Приезд в городок Туманова, известного писателя и режиссера, заставил воспрянуть духом Ипата Антоновича. У него не было сомнения, что тот по-земляцки окажет ему содействие в продвижении какой-нибудь рукописи, и в его воображении уже рисовалась обложка своего тома. Чинно вытерев о половик ноги, Ипат Антонович вежливенько постучал в дверь и с осознанием значения своей должности, однако несколько суетно и как-то дергаясь, шагнул через порог. Екатерина, не любившая этого полуграмотного выскочку, довольно сурово взглянула на вошедшего Селезня.

— Здравствуй, хозяйка, — весело-начальственно проговорил Ипат Антонович, с тактом кивнув. — Рад приветствовать вас, глубокоуважаемый Роман Романович, как светилу! Опять до нашего, так сказать, захолустья? Завотделом райкультуры Селезень Ипат Антонович, — представился он. — Наслышаны о ваших больших успехах и гордимся как земляком. Только бескультурные и безо всяческих запросов люди не могут осмыслить вашей личности. Ну как там оно вверху? — Ипат Антонович показал глазами на потолок. — На культурном фронте? Что и говорить — не нашей масштабности чета: высоты!

— Вы что-нибудь от меня хотите? — внимательно посмотрев в мелкое лицо Селезня, спросил Роман Романович.

— Ну как же! Не я один, а весь город жаждет услышать вашего просвещенного слова. Как деятеля и личности. Для нас, так сказать, большая б выпала честь… в том, так сказать, смысле, чтоб вы выступили в нашем новом Дворце культуры на тему достижений литературы и кинематографического искусства. Заранее благодарим.

— Я нигде выступать не собираюсь, — отрезал Туманов, — я теперь уже в некотором роде житель Демьяновска.

Брови Ипата Антоновича стали медленно подниматься на узкий и низкий лоб.

— Не войду, Роман Романович, в курс. Не уловлю, так сказать, глубокого смысла. А, понимаю: подпустили юмору. Что значит — блеск таланта! — значительным тоном заметил он Екатерине, давая понять, что здесь, в глухом месте, только он один может понимать такого деятеля. — Игра, так сказать, ума!

— Убирайтесь вон, — сказал мрачно Туманов.

Брови Селезня прыгнули вниз, и вся его поза из покорной сделалась внушительной и начальственной, но не потому, что оскорбился, — понял, что Туманов пал, и теперь горделивое чувство возвышения над ним, только что еще недосягаемым, охватило душу Ипата Антоновича. Теперь он откровенно презрительно смотрел на него как на себе равного и еще ниже. И с этой презрительной миной на лице, ничего не вымолвив больше из предосторожности — а вдруг все-таки шутка, — Селезень удалился. «Не вскарабкался… рухнул с высот в ничтожность. Был князь — да в грязь… Хе-хе-хе! Я бы ухватился обеими руками. — Он взглянул на папку — теперь-то, павшему, было ее бессмысленно показывать. — Брошу занятие. Нынче не на стишках лезут кверху… На должностях. Много ль дает бумагомарательство? Одно расстройство нервов. А то и желудка. Слышал о таком случае. А морда толстая у тебя. Во мне же виду нет. Хотя, между прочим, не могу пожаловаться на аппетит. Тощий, как шпынь. Для такой должности пора бы округлиться. Кроме того, фамилия принижает. Хоть бы Селезнев, а то надо ж — Селезень! Прадеды, дураки, дали промашку. Хотя, впрочем, что за фамилия — Пушкин? Не сказал бы, что много эффекту. А звучит! А с другой стороны, что такое Пушкин в сравнении с космосом? Никакого, конечно, сравнения. Дармоеды! — накинулся он мысленно на писателей и киношников. — Только даром переводят бумагу и пленку при нынешнем дефиците. Не признаю я вас, учителей. Хе-хе-хе! — Он дробненько засмеялся. — Вы там гремите, а я вот не признаю вас!»