Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Екатерина кончила хлопотать с постелью для него. Он с радостью кивнул на пестрое, из лоскутков, одеяло.

— Еще мать сшила?

— Да.

— Тот домишко, кажется, Тишковых? — Роман Романович кивнул на огонек на бугре.

— Ихний.

— А Наталья?.. Она здесь?

— Живет с родителями, — ответила Екатерина, угадав смысл его расспрашиванья.

«Значит, одна», — определил он и, помолчав, спросил однако:

— Замужем?

— Сошлась с пастухом. — Екатерина остановилась в приотворенной двери, стараясь поймать взгляд брата, но тот ускользал от нее.

— Странно… Ведь она очень даже привлекательная.

— Стало быть, не кидается на всякие штаны. Тебе еще что надо?

— Нет, нет, спасибо, Катюша, — заметно оживившись, сказал Роман Романович.

На другой день он встал рано, с третьими петухами, перекачнул на пружинном матрасе свое рыхлое белое тело и, чувствуя приятную, живительную свежесть, вливающуюся в открытое окно из сада, непривычно ступил босыми ногами на половицы. Выглянув наружу, он увидел луговой простор, синюю днепровскую гладь, величаво и покойно выступающую из легкого розового тумана, и, ощутив бодрящий запах росы, беспричинно улыбнулся. «Совсем новая жизнь! И как оказалось просто ее достичь!» Он отказался от завтрака, выпив только кружку парного козьего молока, показавшегося ему необыкновенно вкусным.

— Хорошо дает животинка? — полюбопытствовал он у сестры.

— Не жалуюсь.

— Ну, Катя, я немножко пройдусь. — И, надев простенькую кепку, он вышел наружу.

По городку продолжал разноситься петушиный крик. Туман уже оторвался от земли и висел в воздухе неровными пластами. Взойдя на курган, Роман Романович испытал новое чувство самоотречения от жизненных благ, — и лента реки, и вьющаяся, отчетливо видимая при редеющем тумане Старая Смоленская дорога, и даль, где она исчезала, напомнили ему о величии Родины, России. Он стал следить за быстро скользившей по тропинке к Днепру женщиной. «Она, Наталья!» — взволнованно думал он, спускаясь следом за ней, и не ошибся. В этом месте, позади старинных лабазов, демьяновские женщины полоскали белье. Наталья сошла на мостки и только приладилась полоскать, как увидела приближающуюся тучную, солидную фигуру Туманова, которого она сразу узнала. Мгновенно выражение ее лица сделалось строгим и замкнутым; она с подчеркнутым вниманием, глядя в воду, полоскала белье. Роман Романович с мягкой улыбкой на губах подошел к ней.

— Здравствуй, Наташа, — сказал он как давний знакомый, с чувством собственного достоинства.

— Здравствуйте, — кивнула Наталья, продолжая полоскать.

— Я очень рад видеть тебя! Подумать: прошло десять лет после нашего разговора. И кажется, на этом же месте?

— В другом, — строго поправила его Наталья.

— Разве? Но я так хорошо помню!

Она не отрывалась от дела и не смотрела на него. Несколько задетый ее невниманием к нему, Туманов присел с краю мостков, с жадностью всматриваясь в ее опущенное лицо, показавшееся ему еще более прекрасным, чем тогда; он невольно сравнил Наталью с женой и со своими знакомыми московскими женщинами (с актрисами), со всем их искусственным лоском и блеклой красотой и понял, каким кладом была эта девушка! И, подчиняясь порыву сердца, с большой радостью подумал: «Вот мое счастье!»

Они молчали. Остекленная лазурью река привольно катила свои светлые воды на запад. На середине со звучным всплеском ворохнулась рыба. Вдоль берега от Натальиных всплесков ходила зыбь, колеблющая зеленую, выступающую из воду траву. На другой стороне ярко белелась песчаная отмель и видны были расставленные сети рыбаков.

— Ты довольна своей жизнью, Наташа? — спросил Роман Романович, боясь, что она сейчас уйдет, а он не выскажет ей какие-то исключительно важные слова.

Наталья бросила в таз последнюю вещь и спокойно поднялась на свои сильные, крепкие загорелые ноги. Она медлила уходить, как будто что-то выжидая и все не отвечая ему. Ясные глаза ее, остановившиеся на лице Туманова, заставили еще сильнее забиться его сердце. Ее глубокий взгляд, казалось, проникал в самую потаенную глубину его души, и ему было неловко стоять.

— Я другой жизни не знаю, — ответила она.

— Но хотела бы… узнать?

— Мне и здесь не скучно.

— Понимаю. Но все-таки ведь есть… иные миры, — и он поморщился, обругав себя за высокопарный склад речи. — Ты молодая. А даль всегда что-то сулит нам, грешным.

— Обман, — улыбнулась Наталья, — чаще всего.

— Но говорят же: не обманувшись, не вкусишь плода.

— Выхолостить душу — ума не надо, — возразила она.

Слова ее, точные и меткие, разрушали логическое построение мысли Туманова, и он досадовал на себя, что, несмотря на все свое красноречие, не в состоянии был пересилить ее простую логику.

— Ты все работаешь в школе?

— Да.

— Тетрадки, диктанты… Все это прекрасно и благородно. Однако годы, Наташа, не стоят. Увы! Разве тебе не хотелось бы куда-то съездить? Походить в театры?

— Я и так езжу — в отпуск. А вот про театры вы сказали верно. С этим у нас, как говорится, не разбежишься. При случае, наезжая в областной центр, хожу. И потом, вы напрасно думаете, что весь свет — в вас и от вас, — вспылила она.

— Почему же ты сердишься? Я так не считаю, что весь свет — от нас.

— Как раз именно так и думаете.

«Да она не такой уж ангел!»

— Я только говорю, что у тебя тяжелая работа и как-то можно погрузиться…

— А вы хотите мне что-то предложить… ничего не делать — и получать деньги? — усмехнулась Наталья.

— Работа, конечно, необходима. Я только говорю, что нужен культурный горизонт. Разве не так?

— Так-то оно так. Да видите, какая у меня ладонь — как у деревенской бабы. И он у всякого свой, этот горизонт. Извините, некогда, — и, легко оторвав от земли тяжелый таз с бельем, она крупным шагом пошла от реки.

Туманов шагал под молодыми липами и разгоряченно думал о ее словах.

«Да, она тысячу раз права: горизонт свой у всякого. И как я заблуждался, когда считал, что мой-то — он выше. Эгоизм и проклятое тщеславие! Эта женщина в тысячу раз счастливее меня. Она счастливее потому, что не испытывает таких терзаний, как я теперь. Она хорошо делает свое дело, с душою и добротно, а я стал поучать ее, что надо искать еще какие-то горизонты. Что есть выше естественной простоты? Ее нельзя подменить никакой мишурой. Да, сейчас я это хорошо понимаю!»

И в таком настроении, взволнованный и разгоряченный, он возвратился в дом сестры.

Как прекрасен был этот вечер в сестриной обители, когда в легких сумерках внесла она расходившийся, огнедышащий, с краснеющими решетками и угольками самовар!.. Какое родное и ласковое чувство охватило его, когда он, сняв обувку, прошелся по теплым чистым половичкам. Все было близким, успокоительным и основательно, как бы навечно устроенным в доме сестры. Екатерина хотела было зажечь свет, но он остановил ее: