Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Чем ближе подступал погост, тем страшнее становилось Степану, точно там ожидало его тяжелое испытание. Замолить перед ее прахом вину, покаяться, пожалобиться, может быть, даже поплакать в предчувствии скорого своего конца — вот чего всеми силами души хотел сейчас Степан! Но не исчезала, не проходила и другая мысль — властвования над Ваньками и Нюрками. «Нет, я смирен, всех люблю. Господи, ты ведь слышишь? Всех до единого люблю, скорблю обо всех несчастных!» Но другой, неподкупный голос заглушил кающийся: «Все лгешь. В тебе — сатана, и ты подохнешь». Ему казалось: чтобы спастись, надо было налечь на старые ноги, спешить к несчастной Анниной могиле… Кроваво-червленый лист кладбищенских берез и осин пах тлением, закатом жизни. Могильный дух почуял Степан и в густом запахе еловой хвои. Какой-то инстинкт вел верно Степана к могиле Анны. До сих пор он один раз лишь мельком видел ее. И все шептал и шептал серыми, деревенеющими губами: «Спаси, господи! Хочу жить, хочу жить!..» Он истово веровал, что покаяние перед прахом учителки Анны даст ему не одно лишь облегчение, но отвратит кару — скорую смерть. «Ах, стать бы дитей! Обрести б счастье ребенка!» Желание это было несбыточным, оттого нелепым и глупым, но оно же вызвало воспоминания той своей поры, когда он, невинный, беззаботный, под шорох материнской молитвы засыпал в люльке. Слезы умиления брызнули из глаз Степана.

Вот она наконец-то, ее могила… Степан, сгорбившись, остановился около нее, затравленно обежал взглядом заросший травою бугорок; все более умиляясь, опустился, будто кто толкнул его в спину — на колени.

Вдруг он увидел молодые, широко раскрытые, проникающие в самую его душу глаза покойницы, и ему сделалось так страшно, что старик весь затрепетал и покрылся холодным потом. Даже почудилось, будто это была она сама, вставшая из гроба, живая. Весь сотрясаясь от дрожи, он плохо слушающейся рукой хотел окрестить могилку, но только дернул плечом и сунулся на колени.

— Прости меня, родная. Сыми камень… Прости, прости, прости! — повторял Степан, точно в этом его заклинании было спасение; он поднял голову — теперь на пожелтевшей карточке в ее лице было другое выражение — насмешливости; вскочив на ноги, он начал суетливо поправлять похилившуюся часовенку. Глаза Анны, куда бы он ни ступил, следили за ним. Неосознанный ужас охватил Степана.

— Над кажным из нас рок. Ты про то знай, — точно надеясь, что она его услышит, проговорил Степан. — И мы все, девка, смёртны. Одни — раньше, другие — попозже. Всех, родная, возьмет землица. Она ненасытная. А транспорту я тебе… не мог выделить, — забормотал он торопясь, точно боялся, что его кто-то остановит. — Не было как раз в то время. Ничего не было. Даже ни одного свободного коня. «Врешь, подлый, был!» — сказал чей-то ясный голос. Степан озирался по сторонам, — за ним только следили одни непрощающие, прямо направленные на него глаза Анны с фотографической карточки. И ему сделалось так невыносимо жутко, что он бросил поправлять ограду и почти побежал трусцой, сколько хватало сил, прочь от ее могилы, вон из кладбища. Его бил озноб; прыгало, раздваиваясь, выглянувшее из-за облака и отчего-то зеленое солнце. Не помня как, миновав притихшее, вспаханное под зябь поле, он вошел в холодный редкий осинник. Выйти же из осинника уже не хватало никакой мочи. Все чувствовал, что за ним, сзади — глаза учителки. Оглядываться он боялся. Как-то торчмя сел, привалился к толстому осиновому стволу, хотел крикнуть, излить душу кому-то, что надо было ему еще зачем-то жить, жить, жить! — но безжалостный, тупой удар кинул его ниц к земле и погасил свет…

Уже второй месяц было пустым — после смерти Луцкова — место заместителя председателя райисполкома, но Митрохин не торопился делать назначение: нужного человека в районе не так просто сыскать. Ему не хотелось, чтобы попался похожий на Луцкова. Но о покойниках, известно, не говорят плохое. В последнее время ухудшились его отношения с первым секретарем райкома Быковым. В душе своей Митрохин считал, что такие работники, как Быков, вредны для жизни. В свои сорок восемь лет Митрохин был опытен в жизни, прошагав по житейским ступеням, с самой низкой — после окончания торгового техникума безвестного товароведа — до нынешней должности руководителя Советской власти в районе. Быков, искавший во всем правду и истину, представлялся Митрохину отжившим свой век Донкихотом. Быковы не понимали одного: что сколько существует на свете людей, столько и истин, а правда хороша та, которая необходима жизни. Митрохин не сомневался, что рано или поздно, но Быков споткнется и падет. Он не копал под него, но тайно ждал его падения — ради интересов дела, — иначе Митрохин думать не мог. Присматриваясь к работникам среднего районного звена, Митрохин остановил свое внимание на Тишковой Варваре. Он безошибочно определил, что этой властной бабе вовсе не место сидеть в общепитовской точке. Тем более что она показывала культурный рост — поступила на заочное отделение в институт. На другой день после совещания работников торговли и питания, на котором выступила Варвара, Митрохин вызвал ее к себе. Варвара в назначенное время — к девяти часам утра — явилась к нему, по дороге обдумывая тактику обращения с ним. Она знала о вакантном и солидном месте и тайно надеялась его получить. Скромно и строго одетая, в своем темно-зеленом, наглухо, под самое горло, застегнутом платье, в сереньком, простеньком платке, твердой походкой она вошла в председательский кабинет. Митрохин сидевший под портретом Маркса, с большой аккуратностью ставил на бумагах свои замысловатые, с завитушками подписи. Варвара еще от порога оглядела просторный кабинет и в особенности строгий длинный стол заседаний, обставленный со всех сторон стульями, ревниво примерив себя к роли хозяйки этого кабинета. Однако выражение ее лица было строгое и покорное. Митрохин, кончив подписывать, отодвинул бумаги, поднял круглую, как большой кочан, высоко подстриженную — торчал только рыжеватый хохол — голову, подумал: «Жох-баба! Но такие-то и требуются на нынешнем этапе. Меня ей не подмять, а замена — в случае куда перекинут — как раз верная».

— Как дела, Варвара Степановна? — Митрохин пересел из-за стола в старое креслице напротив нее.

— Какие у нас, Дмитрий Севастьянович, дела? Из кулька, как говорится, в рогожку. Клиентуры ни черта нету! Да и стол не богат.

— Узковат горизонт там сидеть? Ты ведь у нас ухватистая! В хорошем, имею в виду, смысле. Не окостенела в быту: учиться поступила.

Варвара скромно усмехнулась, глядела на председателя с почтительностью.

— На любую работу согласная.

— Сколько я знаю, Варвара Степановна, ты любишь порядок?