Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Дарья украдкой смахивала рукавом плисового жакета слезу, стыдясь перед бабами за слабость. Глядя на дуб, она вспоминала и свою молодость, и убитого где-то в Польше мужа, и разлетевшихся по свету детей. Притихла в печали даже вечно неунывающая Матвеиха; она заметнее припадала на больную ногу, тоже вспоминая своего невезучего, недотепистого, не вернувшегося с фронта мужика Ерофея. Варвара по внешнему виду казалась спокойной, невозмутимой и величавой. Марья украдкой поглядывала на нее, гордясь своею товаркой — ее видом. Сколь выпало на ее долю горя, а вот же не согнулась и дай бог какой самой царице так выглядеть! Мужик Варвары Степан был шального характера, случался с ним грех, когда он ввязывался в драки, — раз она и нашла его под этим дубом сильно избитого. Но только одна Варвара знала, какая незапятнанно-чистая душа была у ее мужика Степана. Аграфена начала ронять слезы еще до подхода к погосту. Таким же осенним холодным днем хоронила она своего Федора — нашла его, израненного, смерть пять лет спустя после войны… Они тихо, от могилки к могилке, подвигались по погосту. Многих, очень многих могил уже не узнавали! Такова сила времени.

— Маланья Хлопьева… пухом ей земля, — указала рукой Дарья на бугорок, над которым горюнился покосившийся дубовый крест.

— Да, золотая была душа! — горячо отозвалась Марья.

— А Василий, сын, видать, давненько не заглядал на материнскую могилку, — сказала Аграфена.

— Все торопются жить. Грех ему! Маланья-то через Василья много настрадалась, — сказала Варвара.

Марья поправила крест, проговорила:

— Не дуже-то его боятся, греха.

Легкий осенний ветер высоко шел по верхам кладбищенских деревьев, а внизу, на бледном солнечном свете, было затишно и еще сравнительно тепло.

Остановившись над могилой Нюры Куропаткиной, они долго смотрели на немой камень у изголовья ее праха. Над камнем стояла почерневшая от времени крохотная часовенка, и в углублении, за стеклышком, виднелась пожелтевшая карточка молоденькой и наивной девчонки. Старые женщины сотворили знамение и, не молвя ни слова, боясь словами нарушить священную тишину, прошли дальше. Под набирающей силу елью, по обеим ее сторонам находились две могилы — Марьиного сына Матвейки и мужа Аграфены — Федора. Ель росла как раз между ними. По правую руку, шагов на семь — десять в длину, находилось место захоронений рода Тишковых. Тут покоились дед, бабушка, отец и мать Марьи. Рядом с Матвейкиной могилой лежала сильно осевшая могила Марьиной матери. В ложбинке стояла вросшая в землю скамеечка, и старые женщины опустились на нее. По другую сторону ели, у изголовья могилы Аграфениного мужика Федора, исступленно краснел куст калины. Тяжелые и густо налитые ягоды, как бусы, унизывали и гнули книзу ветки. Марьи почудилось, что, когда они опустились на скамейку, от могил отлетел тихий ангел. В душе ее было чисто, просветленно.

— Буйная ягода! Ты когда тут куст-то посадила? — спросила Варвара Аграфену.

— По-за летось. Думала, смерзнеть нонешней зимой. А вот же — уцелел! — Аграфена расправила тяжелую кисть с ягодами.

— Чо, Марья, надумала ты ставить ограду? — обратилась Матвеиха к Марье.

— Ограда-то немалая. Йде ж мне ее взять-то? Да и не знаю я, бабы, докуль выгораживать. Сама в точности не знаю, где дедова и бабина могилки? Кому ж тут ходить? Все одно: што с оградой, што открыто.

— Вовсе не к чему, — подтвердила Варвара.

Взгляд ее упал на свежий могильный бугор около куста волчьей ягоды — шагах в пяти от Федоровой могилы.

— Не лыткинский кузнец там положен?

— Он и есть, — кивнула Матвеиха.

— Што ж ен так, ни с того ни с сяго помер-то? — спросила Аграфена. — Вроде силен был мужик: я его месяца три как видала. Чистый борец!

— От потайной болезни помер. Верней сказать, кару за оскверненье материной могилки понес. Рядком, видите, бугорок? То могила его матки. Шел Семен с дружком мимо погоста. Они, басурмане, в худяковском сельпе были — возвращались, понятно, с водкой. Ну, и охотца им стало нажраться. Заворотили сюды. Семка, ясно дело, и знать не знал, иде могилка-то материна. Видють — бугор. Сели. Выжрали прямо на могилке родительницы две бутылки, начали горланить песни и гадить. И тут чуеть Семка — он про то рассказывал, — што его ктой-то притягиваеть, гнететь к земле. Хочеть он, стало быть, встать, а силы нету. Не могеть оторваться. Товарищ по выпивке — тот вскочил, стал надсмехаться над Семкой. А Семка вдруг сделался так бел — што коленкор. Зуб на зуб не попадаеть. Говорил потом, как воротился домой, будто услыхал голос матери своей. Укоряла, стал быть, его. Кой-как вскочил он на ноги — и что есть духу кинулся бечь с погоста. Враз протрезвел. А к утру ни с того ни с сего слег Семка. Подковы руками гнул, а тутка не хватало силенок, чтоб с кровати встать. В одну неделю сделался страшен, черен, до того исчах — стал его качать ветер. Поехал в клинику, тама тюкали-тюкали, никакой болести не нашли. Так и истлел… Ден через пять отдал богу душу.

— Нечистая сила, должно, прикинулась, — сказала, перекрестившись, Аграфена, когда Матвеиха замолчала.

— В скверности век, известно, не сживешь, — сказала Марья поднимаясь.

Все встали следом за ней и тихо вышли на дорогу. Марья задержалась около могилы сына и вышла из погоста последней. Когда она была уже у самой опушки, ей почудился тихий оклик — чья-то стосковавшаяся по ней душа призывала ее: «Маня!..» Она торопливо оглянулась — нигде никого не было. Ей показалось, что она узнала Егоров голос. «Да это ж меня смерть покликала», — подумала Марья с полным спокойствием.

После ухода сына Степан задремал на короткую минуту, и ему пригрезилась вся в белом, молча и с укором глядевшая на него… Анна Куропаткина. «Ты — злодей!» — сказала она ему, тут же исчезнув. Степан очнулся в холодном поту. Неверующий, он, однако, перекрестил свой лоб, судорожно проговорив: «Господи, помоги! Спаси меня!» Но обращение к богу не принесло ему облегчения. Какое-то сверло крутило винтом его душу. «Нету на мне вины за твою смерть. Нету!» — оправдывался Степан. Давно истлевшая, несчастная эта Анна, явившаяся уже не первый раз ему во сне, погнала Степана на кладбище. Он сам подивился себе, откуда у него брались силы, и даже не заметил, как очутился уже на половине дороги, в поле. Великая осенняя тишина разливалась кругом… Высоко в небе угасал горько-печальный зов отлетающих журавлей. Степан желтыми сумрачными глазами оглядывал распростершееся над головой небо, поражаясь его могуществу, ненавидя и завидуя ему, точно какому-то человеку, за его бессмертие, за то, что сам он, Степан, уже стоял одною ногою в могиле. А ему… хотелось жить также вечно, как и небу. «Лгете вы все, что греете любовью друг друга, — думал он, чувствуя себя среди поля особенно одиноким и несчастным. — Каждый подминает слабого. На том стояла и ныне стоит жизнь. А почему я, спрашивается, виноватый, ежели не дал тебе транспорту? А почем ты знаешь, что осталась бы живой? Все равно пошла б на тот свет. Две жизни никому не дано. Мы все перемрем… — подумал он как-то машинально, тут же отогнав эту мысль. — К тому ж надо было хорошенько просить. Язык бы не отсох».