Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Родные мои! — взвыл он, потрясая пиджаком. — Родные люди… как я воспитанный на высоких принципах… дорогой Иван Иванович, искренне, от сердца дарю тебе оную одежину! Пиджак еще вполне крепкий, из ноского материала.

Степин разразился смехом:

— Лючевский, побойся бога, — ты этот пинжак полвека носил!

— Этот «пинжак», к твоему сведенью, выдержит еще полвека, поскольку не нынешнего покроя. Шит еще из отцовского купеческого материала. Бери, Иваныч!

— Спасибо, у меня хватает одежи.

— Я ведь рад услужить! — горячо вскрикнул Иннокентий Сергеевич.

Иван Иванович пристально посмотрел на него; в этом его вскрике он, чуткий к душе человека, услышал чистый и искренний порыв. В том Иван Иванович не ошибался и, когда Лючевский укостылял к себе, произнес с большой надеждою:

— Кто знает… Может, это была самая светлая минута в его несчастной жизни? Заговорило сердце… — И потом не раз повторял: — Ради такого возрожденья человека, хотя бы и на одну минуту, и стоит нам жить. Ибо минута короткая, но дороже целой жизни!

А Лючевский и правда умилился. Дня три он чувствовал славный какой-то свет, легче дышалось, как-то после обеда распелся — затянул давно забытую мелодию. Даже и прослезился…

Каждое утро он встречал с одной тревожной мыслью: а что, если не заглянут Тишковы? До магазина, да и до колонки за водой ему не доковылять. Этот страх его угнетал постоянно, но как только начинали хлопать по дворам калитки, являлись либо Иван Иванович, либо Дарья Панкратовна, иной раз заглядывала Наталья, а однажды принес воду и наколол дров Степин.

Иван Иванович же помогал не одному Лючевскому, — таких, одиноких и обессиленных, на его руках уже было четверо, причем в разных концах городка, и для помощи каждому он находил время, иногда наседал на сына Николая — отправлял его помогать этим людям.

— Больше всех тебе надо! — ворчал Николай, однако исполнял волю родителя.

— Надо, сынок, надо, — только и говорил Иван Иванович.

…Свет, снизошедший в душу Лючевского, исчез — и опять явилась трезвая, беспощадная расчетливость. «Ишь ты — чуть-чуть… не переделал натуру свою. А зачем? Жить таким же дураком, как Иван Иванович, — дудки!» Начало жать, жать сердце. И вдруг ужас охватил Иннокентия Сергеевича — его опахнуло дыхание смерти… Но скорее, чем о смерти, он подумал о том, что лежало в потайных местах, — только сейчас очень ясно представилось нажитое богатство. «Господи, куда же все денется? Растащут Парамонихи! Да я же, почитай, двадцать лет один этот чертов балдахин таскал. Сжечь проклятого! Костюм надеть. Его, поди, моль сожрала. Не поживетесь! — подумал он о соседях. — Сообразуясь с законом, права не имеете, сволочи, посягать на собственность». Трезвый же голос опять сказал ему: «Ты-то сам в прах обратишься, а добро куда-то да денется». «Ты враг мой! — накинулся Лючевский на голос своего двойника. — Собственность индивидуума — она неприкосновенна…» Вдруг промелькнула мысль — положить шкатулку в свой гроб. Мысль показалась ему как бы даже спасением… «А кто же положит? Парамониха, что ли? Надо немедленно приступить к постройке гроба. А положу ее в него сам. Пусть уходит со мной. Говорят, этакие божественные камешки делают вечным тело. С брильянтами да золотишком и тело мое — нетленно. Вовеки!» «Что же это я, однако? — подумал он спустя немного, когда сердце отпустило. — Надо немедленно просить свезти меня в больницу. Я не могу так вот, совершенно просто, умереть». Он спокойнее оглядел свое жилище, шкафы и коробы, громоздившиеся по углам. Ему казалось, что за ним кто-то подглядывает. Никого, однако, не было видно, но он не мог избавиться от чьего-то чужого взгляда. «Дай-ка я огляжу все, что имею», — мелькнуло у него в голове. Он начал, отчего-то торопясь, тыкаться по углам. В доме находилась крошечная каморка, о существовании которой Иннокентий Сергеевич уже забыл, — с холщовой занавеской вместо дверей. «Что у нас там лежит? Совсем не помню!» — подумал Иннокентий Сергеевич, несколько озадаченный. Шагнув туда, при бледном свете крохотного оконца он вдруг увидел… громоздкий, плохо покрашенный гроб. На крышке, придавленная камешком, белела бумажка. Он машинально нагнулся и стал читать — там было начертано пляшущим почерком сестры: «Люди, Иннокеша, злые, нас не любят, и я, подумав, решила заготовить для тебя оный гроб. Он из сухих и, заметь, из дубовых досок. Стоил накладно, да что ж поделать? Ты, я думаю, не осудишь меня за расход. Анна».

— Старая вековуха, можно сказать, безмозглая курица! — сам не в себе, трясущимися губами прошептал Иннокентий Сергеевич.

Он засунул руку в сундук, выхватил шкатулку, на трясущихся ногах воротился обратно к гробу, отметив: «Вековуха и стружек припасла. Сестрица всегда была ненормальная!» Разрыл и засунул на самое дно так долго оберегаемое добро — бриллианты и золото. В это время голова его дернулась назад, ноги подогнулись, он захрипел, ухватился обеими руками за края уготованного ему одра, повалившись в него бесчувственным, уже бездыханным бревном…

Хоронили его Тишковы, старик Князев и Степин. Могилу вырыли на скате кладбища, рядом с его сестрой. Яма вышла сухая.

— Долго лежать будет. Песок, — сказал Степин, когда кончили.

— В ад-то, пожалуй, не угодит, — вынес предположение Князев, — откупится.

— Да, нет, брат, на том свете золотишко, видать, не в цене, — усомнился Иван Иванович.

— Как бы не пришлось, мужики, втроем-то гроб тащить? — проговорил Степин озабоченно.

Так оно и вышло на другой день. Из-за забора выглянула только одна Парамониха; она подумала: «Тоже человек был», однако вернулась к себе во двор, тут же забыв о Лючевском.

Так кончили земное существование два человека, коптителя неба, — сестра с братом.

Стараниями Варвары Прохору отыскалось хорошее место, по ее мнению, вполне посильное ему, — директора молочного завода. Сам Прохор чувствовал, что он находится во власти жены, и, как пущенный под гору конь с возом, не мог остановиться, как следует одуматься и оглядеться. Он помнил предупреждение отца, который как-то сказал ему: «Что потеряешь, того не воротишь». Отец говорил о том, чтобы сын не забывал о своем главном назначении, зачем явился жить, — остался бы мастером. Ивана Ивановича особенно огорчало то, что сын губил себя как первосортного мастера-плотника. Не ошибался он и в том, что Прохор не годился в начальники — не потому, что был слаб умом, просто брался не за свое дело. Отец знал: никогда Прохор не мнил себя в роли начальника и в мыслях его не возникало ничего подобного. Но говорят же: дурман заразителен. Став директором, он начал понемногу обвыкаться в такой должности. Прохор не умел и не стремился командовать людьми, однако волей-неволей должность директора требовала от него начальственного глаза. Чем больше он входил в свою новую для него деятельность, тем дальше отдалялся от себя — мастера, — от того человека, которым так гордился отец. Искушение напоминало приятное наваждение, и требовалась духовная сила и крепость, чтобы устоять. Тщеславное желание выделиться среди людей и занять командное положение всегда представляет для человека могущественную силу. Преодолевают ее лишь редкие люди. Проработав в должности директора три месяца, Прохор заметил какое-то еще не ясное ему свое перерождение — он становился другим человеком. Однажды вечером он внимательно взглянул на свои руки, показавшиеся ему белыми и дряблыми. Он суетливо вытащил из угла ящик с инструментом, взял рубанок и, испытывая волнение, как будто первый раз брался за такое дело, вышел во двор, положил на верстак доску, поплевал на ладони, как он это всегда делал перед началом работы, приложился и едва не упал, потеряв равновесие. Проканителившись около часа, он положил рубанок — выходила явная срамота! За такое короткое время он устал больше, чем раньше в конце напряженного рабочего дня. И смысл того предупреждения отца во всей обнаженности открылся ему.