Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Вошла Анна Евдокимовна, видимо подслушивавшая их разговор.

— Мы, естественно, вам заплатим за услугу, — сказала она, — вы в этом не сомневайтесь.

— Рад бы вам подсобить, да не могу, — сказал Яков.

— Очень жаль. Может быть, поспрашиваете в своей деревне?

— Вы ее, стало быть, пропишете?

На это Анна Евдокимовна лишь саркастически улыбнулась.

В передней послышался звонок, Анна Евдокимовна пошла открывать, и спустя минуту в кабинет вошли двое мужчин. Один был очень громоздкий, с черными густыми, сросшимися на переносье бровями, с крупным, изрезанным глубокими и мелкими морщинами лицом. Второй, худощавый, с опрятными усиками и бородкой, тоже в куртке, в меховых унтах, с продолговатой головой, вежливо покашливал. Видно было, что этот человек, когда-то битый, теперь вел себя исключительно осторожно в отношениях с людьми. Это были сотрудники Туманова по «Мосфильму», ниже его по положению.

— Вот мой земляк, — указал Роман Романович на Якова. — Человек из народа. Сейчас он проживает в Москве.

— Очень приятно, — сказал худощавый.

Высокий же молча кивнул ему головой; он опустился в кресло и с видом деятельного человека стал вынимать какие-то бумаги из портфеля.

— Как там у вас с едой? — спросил он не без желчи, не глядя на Якова.

— Пока не померли, — ответил Яков.

— И то хорошо, — тонко улыбнулся тот, не разжимая губ, — и то уже прогресс.

— А в каком виде российские дороги? — поинтересовался худощавый.

— А вы приезжайте их строить, — укоротил его сарказм Яков.

— Ну как прошло обсуждение Белопольского? — обратился Туманов к высокому человеку.

Яков видел, что он уже забыл о его присутствии, неловко поднялся и, попрощавшись, вышел в прихожую. Там находились только что вошедшие сын Туманова и высокая девица. Видимо, это была его девушка, как теперь принято выражаться.

Яков спустился вниз и, выйдя на улицу, вдохнул полную грудь влажного воздуха.

«Сильно живет землячок! — думал он. — Вышел в люди, но я ему не завидую. Какая-то в глазах Романа тоска… Чего-то у него не так. А может, я ошибаюсь?»

Уже четвертый день Яков комкал в кармане открытку, где рукой Дударева, без знаков препинания, было нацарапано: «Приезжай в воскресенье отведаешь жинкиного пирога и потолкуем об жизни позову Бобылева и Шуйкина». Признаться, Яков и сам давно уже имел желание их увидеть, покалякать про то и про се, и, выйдя от Туманова, он поехал куда-то на окраину Теплого Стана — искать нужный ему адрес.

Дом, где жил Дударев, напоминал развернутую бетонно-стеклянную книгу, холодно блестела его гладкая стена под солнечными лучами. Тихо и бесстрастно гудели ползущие вверх и вниз огромные лифты, вбирающие и выплескивающие из своих пастей людей. Яков все еще боялся этих машин, называя их адскими, несмело шагнул в утробу кабины, и та с тихими щелчками понесла его на восемнадцатый этаж. Еще на лестничной площадке, выйдя из лифта, он услышал за дверью дударевской квартиры визгливо-звенящий женский голос, каким, как правило, ругаются торговки на базаре. Судя по всему, в квартире шла война. «Голодранец! Убирайся вон! — кричала женщина. — Завтра же выпишу. Таких идиотов в Москве хватает. Я могла выйти за интеллектуала. Хамло, никакой эстетики!»

«Хорошо счастье», — вздохнул Яков. Минуты три он стоял перед дверью, раздумывая, нажимать ли черную кнопку или же спускаться вниз. Но любопытство взяло верх, и он позвонил. Ему открыла чернявая, находящаяся явно в запале, женщина лет сорока.

Увидев ее, Яков подумал: «Бабе попала под хвост шлея». Было ясно, что атмосфера до предела накалена и что нужна лишь одна спичка, чтобы до конца взорвать их семейную пристань, в которой еще полчаса назад Дударев считал себя счастливым. Но таков русский человек: он не строит планов на будущее и, будто ребенок, ловит и отдается всем своим бесхитростным сердцем минуте счастья; о, мы не можем сказать, что другие народы счастливее нас оттого, что они умеют хорошенько обдумать завтрашний день, предварительно сварив кастрюлю супа.

— Еще один голодранец! — крикнула, уже не желая соблюдать никаких рамок приличия, жена Дударева.

— Евдокия, охолонь… это мой друг, — пробубнил Трофим, явно сконфуженный и сбитый с панталыку. — Иди в комнату, — шепнул он Якову, как-то жалко и в то же время хорохорясь и выпячивая грудь.

Их ругань перенеслась на кухню, Яков шагнул в гостиную, девятиметровую клетушку, так тесно уставленную мебелью, что оставался только узкий проход к окну. На диване, за наполовину накрытым столом, со смиренным видом, ожидая конца ругани, сидели Бобылев и Шуйкин. Шуйкин показался Якову пригнутым к земле и будто уменьшившимся в размерах; Бобылев же, видавший виды, покрякивал, не придавая никакого значения перепалке и ожидая того момента, когда пригласят к закуске. Все трое молча пожали друг другу руки.

— Имей в виду, молодчик: я тебя как миленького выпру из своей квартиры! — закричала было умолкнувшая на минуту Евдокия. — Нашел дуру! Ты мне обеспечь триста рублей в месяц. Ты что, дурак, купил? — переменила она тему ругани, так как распалившиеся женщины всегда лишаются простейшей логики. — Я тебе про что говорила? На черта, спрашивается, нужна мне вермишель? А это что за мясо? Несчастный бутылочник! Куда ты дел три рубля? Давай сию же минуту деньги, негодяй!

Послышался невразумительный хрипловатый басок, отрывистое оправданье Дударева, но Евдокия не желала слушать его.

— На голове не осталось волос — и быть таким дураком. Молчи, говорю, не нервируй меня, паразит! — взвизгнула она. Там что-то загремело.

Прошло минуты три глухого молчания, по которому дожидавшиеся гости определили, что приступ ругани достиг апогея и иссяк; затем в тишине послышались шаги, и, видимо, счастливый оттого, что жена наконец-то угомонилась, вошел Дударев с горячим судком в руках. Он установил его на столе, проговорив полушепотом:

— Все в норме… — Он не без страха покосился на двери. — Она вообще-то ничего. Тут я сам ваньку сморозил.

Следом за ним как ни в чем не бывало, ни тени не смущаясь перед мужчинами за свою ругань, появилась с салатницей и Евдокия.

— Обойдетесь без выпивона, ставь закуску, — кивнула она мужу, после чего он кинулся исполнять ее поручение.

Все стали молча есть. Они не знали, какую, общую для всех, можно было найти нить разговора. Начавший было говорить Дударев: «Слыхал, в зоопарке слон удавился», умолк и крякнул под ехидным взглядом Евдокии. «Ах, Дунька, Дунька, — подумал Яков, — отстегать бы тебя вместе с моей кралей пеньковой веревкой по одному месту, из которого растут ноги, — но, подумав так, он поправил себя: — Хотя, понятно, не только сами по себе они такими стали. Жизнь тешет». И все-таки, несмотря на уточнение своей мысли, он не мог отделаться от злого чувства по отношению к женщинам. «Вычистились, намалевались, мать вашу!» Все подобрели, поразмякли, и Бобылев оседлал своего излюбленного конька — заговорил про «мировой имперьялизьм».