Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— На какую державу напали? — обратился он к Якову, так как тот во время проживания в общежитии всегда поддерживал такую тему.

— К Никарауге принюхиваются, — ответил Яков.

— Тэк! — сказал Бобылев, косясь на хозяйку. — Доконают. Как пить дать. А вы не слыхали, будто один имперьялист, понятно мужского полу, ежели не брешут, родил двойню?

Евдокия захохотала, и в этот миг в ней проглянула милая и добрая женщина, которой она могла бы быть, не доводя себя до брани из-за пустяков.

— Ох, уморил! И что, разродился?

— Даже, слыхал, и в больницу не возили.

— Как вчера сыграли? — спросил Бобылев у Якова.

— Черт их знает.

— Три — ноль в пользу армейцев, — сказал Дударев.

— Что, или разлюбил футбол-то? — лез в душу Якова Бобылев.

— Толкучка там. Раздавить до смерти могут. Опостылело, — отмахнулся Яков.

— Прямо ошалевает народ, — ни к кому не обращаясь, проговорил Шуйкин, — на стадионах чистый опиум. Была б моя власть — я б закрыл к черту все такие потехи! Один разврат ума.

— Здесь, дядя, Москва, а не рязанская дерёвня, — одернула его Евдокия. Яков, взглянув на нее, подтвердился в своем выводе, что эта женщина по своему духу — как капля воды его Верка (про себя не мог он ее называть Вероникой, что в его понятии ассоциировалось со словом «конфетка». Однажды он ее так и назвал: «Конфетка Степановна»).

— Не станем обострять в личностях, — примирительно проговорил Шуйкин, подделываясь под тон Евдокии.

«Попал под каблук жены, отрабатывает за прописку. Был мужик и нет мужика», — не без горечи заключил Яков. «А я разве не такой? Разве я сам не под каблуком у своей Конфетки Степановны? Вся соль в том, что и я под ним».

— Ну и как шабашите? — поинтересовался Дударев у Бобылева. — Все там же?

— Нашли поприбыльней местечко, — Бобылев хлопнул по спине Якова. — Что, отцы, головы повесили? Не я вам толкал истину: не отрываться от спаянного коллектива? И ежели вникнуть, то сегодня именно шабаи, так сказать, на стремнине прогресса.

— Нашел стремнину! — фыркнула Евдокия. — Рвачи!

— У баб ум короче куриного. Еще подчеркивали Достоевский с Белинским. — Бобылев за философствованьем, однако, не забывал основательно обирать своими желтыми зубами куриную ножку. — Пускай попробуют обойтись без шабаев. Хрен там! Так что, отцы, если раскинете мозгами, то прямое шоссе, которое нацелено к счастью, — ведет к нам. Вострите лыжи обратно, ребятки.

— Я те навострю! — окрысилась хозяйка.

— Ты собирался уходить из шабаев, — напомнил ему Яков. — Что, сберкнижка еще не толстая?

— Не толста, пока полста, — засмеялся Бобылев. — Слободу-то, ребятки, менять на ваш семейный хомут — благодарение, так сказать, покорное!

— Кому ты их копишь? — спросил его наивно Яков.

— Себе, отец. Себе! Обеспечиваю старость. И прикованный к постели может парить, если в кошельке хрустко. А хруст у умных. С кошельком, отцы, и таракан — генерал. Идите к нам, впереди порядочные планы.

— Мне деньги — не счастье. Не меряй всех на себя, — ответил ему Яков. — Иди к дьяволу.

— Кина, видно, нагляделся, ну-ну, Яша, — протянул насмешливо Бобылев. — Только, Яша, жизь-то наша без сберкнижки маловдохновляюща. Все кинулись добывать гроши, так и мы не лысы. Не так, что ли?

— А с грошами ты найдешь счастье? — набросился на него Яков.

— Не волнуйся, найдем, — ответила Евдокия, — где деньги — там и сила.

— Распаляться нам смысла нету, — заметил, покашливая, Трофим Дударев.

Евдокия еще более округлила глаза, но ругаться, видимо, раздумала. Они замолчали; закуски тоже уже подходили к концу. Дударев вертко и услужливо подсовывал что-то жене.

«Отрабатывает за прописку и за устройство в Москве, — снова с грустью подумал Яков, — как и я то же самое».

— А посля работенки? — спросил он.

— Обыкновенно… Вечерами в домино режемся.

— Известное дело, — коротко усмехнулась Евдокия.

Дударев кивнул ей подстриженной, с подбритым в скобку затылком, головой.

— Общее житье, — протянул Дударев, и в тоне его голоса Бобылев и Шуйкин почуяли плохо скрытую насмешку над их холостой жизнью. — Оно, брат, хорошо на плакате…

— Зато раздолье для пьянки, — заметила Евдокия.

— Воля — она выше бабьего хвоста, — покивал головой Бобылев.

— В собственной квартире таким делом тоже можно заниматься, — огрызнулся Шуйкин, — скрыто от глаз.

Яков посмотрел на часы и поднялся:

— Что ж сидеть-то.

Бобылев и Шуйкин поднялись следом за ним.

Дударев весь светился, провожая их на лестничной площадке, бодрячески похлопывал по плечам и всем видом своим говорил, что он счастлив и ему ничего другого в жизни больше не требуется.

— Захаживайте. Выше, братва, голову! — крикнул он им сверху, когда те спускались по лестнице. — Жизнь — она прекрасна.

На улице Шуйкин в задумчивости произнес:

— А я, мужики, Ивану завидую. Гладкий, веселый. А что ж у нас-то за жизь?

— Было б чему завидовать! Иван — пустая трава. Лицо потерял. Нешто он человек? — возразил ему Бобылев. — Вошь он, инфузория.

Лица их опахнул влажный весенний ветер, и в нем явно почуялся, неизвестно как занесенный сюда, животворящий, терпкий запах оттаявшей земли. Шуйкин вдруг побледнел, точно он задохнулся, остановился и почти вскрикнул:

— Землицей-то как шибануло! Надо, ребята, вертаться… назад, в деревню.

Яков не возразил ему, как и тогда в шабаях, испытывая то же смятенное чувство, что и Шуйкин, и, круто повернувшись, крупными шагами направился к остановке своего автобуса.

Дома на их общей кухне, как и всегда, находились Недомогайлин, Серафима Иосифовна и Матильда Викентьевна.

— Извольте, любезный, подчиняться нашим давно установленным правилам, — проговорил Недомогайлин, — обгорелые спички бескультурно запихивать в коробок, их следует складывать в специально поставленную около плиты коробочку. Кроме того, любезный, вас предупреждали…

Дверь угловой каморки скрипнула, и на пороге показалась приземистая, вся какая-то круглая, одним своим видом успокаивающая, чистенькая и светленькая, с пучком серебряных волос старушка — еще один жилец из коммунальной квартиры; тетя Настя (ее все так звали) долго гостила у своей сестры в Орле и приехала нынче утром. Яков ее еще не видел и сразу подумал, что она похожа на его мать.

Недомогайлин, будто споткнувшись, взглянул на тетю Настю и остановился. Старушка ничего не сказала ему, только посмотрела своими кроткими глазами, словно осветив распаленный мрак его души и их общую кухню.

— Денек добренький, — поздоровалась своим напевным голосом со всеми тетя Настя.

Серафима Иосифовна, приготовившаяся было к нападению на Якова в помощь Недомогайлину с фразой на языке: «Тут вам не дерёвня!» — тоже вдруг утратила решимость. Матильда Викентьевна, задавившаяся было смешком, умолкла, и по лицу ее пробежала тень досады, что ей не удалось излить свое ироническое чувство.