Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

В родительский дом Кирилл Егорович вернулся окрепший духом и энергичный. Отец хорошо видел это, он только не знал, что же подействовало на сына. Артельная плотницкая работа? Близость к родным дорогам и земле?

— Все, батя, завтра я еду! — сказал Кирилл Егорович.

— Куда? — спросил глухим голосом старик, предугадывая, что он рвался ехать к власти.

— В Москву. Я еще не сломлен. Еще посмотрим!

— Чего ж ты хочешь, сын? — попытал с тревогой и печалью отец.

— Я должен, обязан доказать им, что у меня есть сила и не для прозябания я рожден. Ты ведь сам, помню, гордился мной, батя!

Старик, насупясь и сгорбясь, не смотрел сыну в лицо. Тяжело было Егору Евдокимовичу. Если в тот последний его приезд он говорил: «Мне больно и стыдно», то тогда старик еще надеялся на возрождение сына к лучшему — к человечности. Лелеял он в душе своей такую надежду. Но сейчас он видел полную и окончательную духовную погибель сына. «Духом-то воспрянул не к тому, чтобы поворотиться к людям лицом, — Кирюха рвется к чинам», — тяжело заключил старик.

— Ты ищешь, поганец, власти! — Егор Евдокимович стукнул кулаком по столу, разгневанно смотрел на сына.

— Нет, батя, ты неверно рассудил. Негодяи рано похоронили меня!

Проводив сына, Егор Евдокимович направился к Тишковым, имея тайную надежду на то, что и Иван Иванович, и Степин разуверят его и скажут какие-то хорошие слова о сыне. Иван Иванович понимал, что не праздное любопытство заключал вопрос старого Князева: «Как же вы думаете об нашем Кирилле?» — тут была его душевная болячка.

— Время покажет, — не желая причинять ему еще больших переживаний, ответил Тишков.

Но Степин высказался напрямки, будто обухом топора ударив Князева по голове:

— Зажрался до конца. Кончен твой сынок!

Егор Евдокимович понимал, что это была правда, но родительское, отцовское чувство воспротивилось.

— Тебя зависть взяла, — бросил он, торопливо зашагав к калитке.

За спиной его стыло молчание. Степин сдержался, не ответил ему.

Самой глубокой людской тайной, неподвластной всеосмысливающему нашему разуму, является истинно любящее сердце. Его порывы и силу невозможно понять трезвым рассудком. Многим демьяновским жителям, таким, как Варвара Парамоновна и Лючевские, показался очень глупым прошлогодний отказ Натальи Тишковой командировочному из Москвы. Отказаться от благ, которые бы она имела, уехав с ним в Москву, от такого подвалившего счастья могла, в их представлении, лишь дура. И людей, думающих так, трудно осуждать, если к тому же учесть нынешнее великое тяготение в перенаселенные, насыщенные современными благами цивилизации города. Наталья сказала тогда: «Выйду только по сердцу». И она не кривила душой. Но еще более люди эти были поражены, когда она сошлась с пастухом Николаем Дичковым. Бабьи языки порядочно посудачили и перемыли все косточки Натальи и пастуха. У этих людей не было сомнения, что непутевый союз развалится при первых же жизненных толчках. Так говорили даже далеко глядевшие вперед Лючевские. Однако время шло, а Наталья не порвала с Дичковым: она еще крепче приросла к семейному гнезду. Более того: она не только свыклась со своей семейной жизнью, но сделалась вполне счастливою. Ее полное и глубокое счастье, а также жизнелюбие, особенно проявившееся после замужества, и приводило в недоумение тех, кто ожидал совершенно иного. Год спустя после замужества Наталья еще более похорошела и приобрела ту ясность во взгляде и в выражении лица, какая возможна у подлинно счастливых женщин. Раньше, когда она жила у родителей, была видна лишь ее внешняя привлекательность, теперь же счастье било из глубины ее чистой и ясной души. И это ее счастье совершенно не могли понять многие демьяновцы.

Чем дольше она жила с Дичковым, тем больше видела те его прекрасные свойства, которые она не могла найти у мужчин, стоявших значительно выше на жизненных ступенях и образованных. Прежде всего Николай был во всем честен и простодушен, как ребенок. А это и являлось, как понимала Наталья, главным свойством каждого человека, делая его духовно красивым и богатым. Муж никогда не обманывал людей — Наталья это хорошо знала. Он не лгал ей ни в чем — ни в большом, ни в малом, и всякий раз, видя подтверждение его честности и совестливости, Наталья испытывала прилив радости и гордости за него. И чем злее пересуживали ее тайно завидовавшие ее счастью люди, тем горделивее становилась она, сокрушая всякие наговоры. Крушились надежды тех (что она уйдет от пастуха), у кого и на сотую долю не было такого счастья, как у Натальи. Николай Дичков, что тоже очень нравилось ей, никого никогда не осуждал и прощал даже тех, кто говорил о нем плохо. Это его свойство души основывалось на чувстве врожденной доброты и на мудрости; он был глубок и восприимчив ко всему ценному, что доводилось узнавать. Наталья не забывала врезавшиеся в ее память слова отца: «Выходи, дочка, за такого человека смело, он-то подороже золота».

Наталья не любила, когда хвалили ее. Она часто говорила о себе: «Я обыкновенная баба, ничуть не лучше других». Иногда она бывала раздражительной, проявляла вспыльчивость, сердитость, но все эти вспышки быстро и бесследно исчезали. Сама Наталья меньше всех находила в себе ангельского, и к таким, без пятен, относилась она настороженно. Она преподавала географию в школе и так же, как и в семейной жизни, находила счастье в своей работе. Людей, с выгодой для себя устраивающихся в жизни, не любила Наталья. Одним из таких пустых, многоречивых и умеющих приспосабливаться к среде был заведующий учебной частью Крутояров. Он пытался ухаживать за Натальей. Плохой преподаватель истории, он был еще хуже как человек, но, умевший ловко плавать по житейским волнам, создал в городке о себе репутацию видного общественного деятеля. Он давал понять Наталье, что немедленно разведется с женой, бросит детей, если та согласится сойтись с ним. Наталья также с тактом дала ему почувствовать, что его надежде никогда не сбыться, но Крутояров все же хранил уверенность в достижении своей цели, так как пастух, по его предположению, должен был опостылеть ей. Несмотря на симпатию к Наталье, Крутояров, однако, продолжал исподволь вредить и компрометировать ее перед педагогами и учениками. Но он поступал чрезвычайно осторожно, и потому его было трудно уличить. В сознании Крутоярова не могла уложиться столь простая истина, что такая привлекательная женщина любила ничтожество и совершенно не замечала его, видного и образованного (о себе думать иначе он не мог), к тому же сослуживца. Он употреблял большие усилия, чтобы понравиться ей: чисто и довольно модно для районного городка одевался, носил яркие галстуки и сорочки, холил свое стареющее лицо, регулярно одеколонился, и в то же время во всей его полной, крупной фигуре была та строгая корректность и подчеркнутая деловитость, которую напускают на себя люди, осознающие вес своего служебного положения.