Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

Наталья угадывала в его вопросе тревогу — она ему рассказывала о заигрывании с ней Крутоярова — и, открыв глаза, ясно взглянула ему в лицо, говоря своим взглядом, что ей никто не нужен, кроме него.

— Маленько устала. Есть у меня, Коля, три тяжелых ученика. Особенно Прялкин.

Дичков знал, что они доставляют жене большую неприятность, но он ничем ей не в силах был помочь и переживал за нее больше, чем за собственные дела.

— Что ж ты надумала? — спросил он, закуривая сигарету и осторожно выпуская дым.

— Сумкин ничего. С тем вроде налаживается. А с Прялкиным вовсе худо. Парнишка может натворить бед. Она, Коля, может быть слишком даже большая, эта беда! — И по тяжести вздоха Дичков определил ту большую озабоченность, какая тяготила ее; ему тоже сделалось очень тяжело и пасмурно на минутку.

— Как Рыжуха? — улыбнулась Наталья, оглядывая рассыпавшихся между кустами по еще зеленеющей траве коров.

— Золотей золота! — похвалил Николай. — Отваливает по двадцать литров. Тут, Наташа, с ней стряслась целая история: треснуло копыто, леший его возьми! Ветеринар распорядился просто: сдавать на убой. А я отстоял, взялся лечить травами — по совету твоего отца, — и, бог даст, скоро оно вовсе срастется, копыто. Твой батька — большая голова!

Наталья с доброй улыбкой слушала голос мужа, в котором звучали такие родные ей нотки, и она стала его еще выспрашивать о мелких подробностях, касающихся коров. Она, учительница, образованная женщина, находила для себя много интересного и важного, и Дичков вновь и вновь подивился на свою жену. Раньше у него было твердое мнение, что образованные люди не могут интересоваться столь низкой материей. Наталья опровергала такое его представление о всех очень грамотных, и от этого еще ближе и дороже она была для него.

— Степка ничего? Не страшен?

Степкой звали огромного, как гора, совхозного быка, по общему мнению исключительно свирепого, но который между тем относился с полным расположением духа к пастуху. Дичков кивнул налево, где несколько поодаль от коров возвышалась фигура быка.

— Вот стоит, чертяка! У нас теперь взаимопонимание. Тоже Иван Иваныч научил. Мудрец! Была у меня с быком, с чертом, распря. А теперь мы друзьяки! — Дичков поглядел на низкое солнце. — Пора, Наташа, гнать.

Наталья ждала мужа на дороге — он погнал в совхозный поселок стадо, и уже смеркалось, когда они вошли в городок. Миновав церковь, Наталья свернула в узкий переулок.

— Зайду к Прялкиным. А ты, Коля, ступай домой, я скоро, — сказала она мужу, поправляя на его плече смотанный кнут; подчеркнуто гордой походкой под глазницами окон — знала, что ее пересуживали, — Наталья зашагала по пыльному переулку, свернув к крепкому, с голубыми наличниками дому Прялкиных.

В прихожей ее встретила рослая, с большой грудью, с широким плоским конопатым лицом женщина — жена Прялкина Анастасия. Она была заезжая, нездешняя. Ходил слух, что Анастасия била не только приемного сына, но и мужа Федора. Наталья раза три мельком видела эту женщину, слышала плохое о ней и теперь, вблизи, разглядела ее. Ей был всегда неприятен тип таких грубых, деспотичных, бессердечных баб. Федор Прялкин, невзрачного, серого вида, в расстегнутой и выпущенной из штанов рубахе, открывавшей его костлявую, заросшую рыжим волосом грудь, с чинненько приглаженными волосами, с только что побритым красновато-бурого цвета в результате частых запоев лицом, трезвый и покорный, как побитая собачка, сидел за столом, должно быть, в ожидании ужина. Родная дочка Анастасии, толстая, закормленная, сонного и ленивого вида, лет двенадцати, похожая на мать девочка, с превосходством любимой и потому пользующейся большей властью, посматривала на неродного брата. Коля стоял около стены, напряженно и угрюмо, из-подо лба озираясь по сторонам. Грязные, отросшие, нечесаные лохмы, желтая, тоже нечистая, рубашка, обтрепанные понизу штаны и разбитые ботинки говорили о тяжелом положении мальчишки. Увидев вошедшую классную руководительницу, он весь поджался и ощетинился — не потому, что не любил ее, наоборот, Коля разделял общее мнение класса, что Наталья Ивановна справедливая и добрая, — но потому, что учительница могла что-то сказать родителям, а мачеха затем выместить свою злобу на нем. Он напряг все силенки, приготовившись дать отпор и пойти на все, чтобы отвоевать право на свое существование. Наталья сразу же, едва взглянув на него, определила, какая тяжелая буря пронеслась в это время в душе подростка. Сердце ее больно и раз, и другой ворохнулось в груди. И не столько разум, сколько сердце подсказало ей, что ни в коем случае нельзя было, хотя бы даже и слабо, обрушиваться на мальчишку, а следовало поступить совсем наоборот: светом любви и тепла согреть его уязвленную душу. Анастасия всегда заискивала перед всеми начальниками и могла создать ложное представление о своей мягкости и сердечности. Учителя ей тоже представлялись начальниками… Так поступила она и сейчас: с подчеркнутой приветливостью заговорила с учительницей, чтобы не дать ей возможности в присутствии приемыша напасть на нее.

— Проходите, пожалуйста! Не стесняйтесь. Мы со всем уважением к образованности. Садитесь к столу. Тут чисто. Лезь в погреб, сыночек, принеси грибов, да гляди — боровичков. Не абы чем же потчевать!

Наталья угадала, что слово «сыночек» она произнесла через силу, без тени теплоты, обычно вкладываемой матерями.

— Не беспокойтесь, мне ничего не нужно, — остановила Колю Наталья.

— Да как же так? Мы ж с пониманием к образованности! — всплеснула руками Анастасия.

— Истинно… верно… — промямлил Прялкин, поддакивая жене, как-то странно, лодочкой, открывая свои дряблые губы.

— Садитесь к столу. Все знают об нашей приветности. Ну а на дурные языки, известно, замок не накинешь. Замков не хватит.

Наталья присела, только сейчас почувствовав, как она устала за день. Коля делался все угрюмее и озлобленнее; видно было, что он приготовился, если потребуется, для отпора. В душе его росло злое чувство отмщения всем, всем за то, что он не видел ласки в своей детской жизни, — каждый день чувствовал враждебное, неродное, ранящее его отношение к себе.

С минуту молчали. Прялкин значительно поглядывал в потолок и покрякивал. Анастасия все-таки вытащила из шкафа и поставила на стол бутылку красного дешевого вина.

— Вы, понятное дело, пожаловали насчет нашего лоботряса? — спросила она с вежливостью.

— Да. Но только я таким словом вашего Колю не называю. И пришла сюда не с жалобой на него, — хочу похвалить. Есть за что!

Анастасия могла ожидать даже зимою грома; но не того, что она услышала, — это не укладывалось в ее голове! Прялкин, тоже не ожидавший такого суждения, поднял на лоб брови и осклабился. Диковинными и непонятными были слова учительницы и для самого Коли. Вся та решимость и злость, которые его охватили, вдруг исчезли из его мальчишеского сердца. Слезы прихлынули к его глазам, удушье скомкало горло. Он чувствовал бессилие от своей нежности, но одновременно другое чувство — недоверчивости — поднялось со дна его маленькой души. Он еще не до конца верил тому, что услышал.