Леонид Корнюшин - Демьяновские жители

— Способный и умный мальчишка, — тут Наталья говорила правду. — Главное — честный (она верила, что он такой и есть) по отношению к товарищам. Послушный, когда ему что-то приказываешь. Шалит меньше других. Нашел хулиганов, побивших стекла (их бил он сам) в библиотеке. Примерный, аккуратный мальчик. Уверена, что из него получится настоящий человек, если не изломают злые и черствые люди, — не без умысла вставила Наталья.

Едва она замолчала, как Прялкин вскочил со стула и, невпопад размахивая руками, подбежал суетливо к сынишке и начал его судорожно, крепко прижимать к себе.

— Вот не ожидал! А ты на нас с матерью не серчай. Свои мы, родители. Мать — она, брат, тебя любит.

— Уж знамо не чужой, — бросила Анастасия, стараясь скрыть холодные нотки в голосе.

— Слыхал, что мать-то говорит? — дергая головой, пробубнил в умилении Прялкин. — А мы-то думали: хулиган сынок наш. А оно вот как! Мать — она, известно, тебе не чужая.

— Извините за беспокойство, — Наталья поднялась, напряженно-вопросительно глядя на Анастасию.

— Мы ему родители, — проговорила та сдержанно улыбнувшись, и по ее улыбке Наталья окончательно поняла: эта женщина была не только злобная и деспотичная, но умная и хитрая, что еще тяжелее сказывалось на мальчишке.

Наталья вышла из калитки и на повороте переулка машинально оглянулась. За нею неловко, неуверенно шел Коля. Никогда еще о нем никто не говорил подобных хороших слов. Он медленно приближался к учительнице. Наталья строго и доверчиво смотрела на мальчишку, ожидая его. Подойдя ближе, он остановился, глядя себе под ноги. По щеке его скатывалась предательская слезинка, — он очень не хотел выглядеть жалким.

— Спасибо, Наталья Ивановна, — проговорил дрожащим голосом в тишине мальчик, — я… я… обещаю… — Он не смог договорить, шмыгнул носом и отвернулся.

Наталья ласково, по-матерински погладила его вихры и, ничего не сказав ему, повернулась и пошла, а он стоял, глядя ей вслед, до тех пор, пока учительница не скрылась в конце переулка.

По дороге Наталья завернула к родителям, чтобы узнать, здоровы ли они. Здесь был все тот же родной, всегда успокаивающий, тихий уголок, где она отдыхала душой. В сенях сидел понуро и угрюмо брат Николай. Он сильно изменился за последние две недели, был мутен лицом и заметно исхудал. Отросшие волосы его грязными прядями свисали на глаза. Вывалянные в земле, мятые брюки; нечистая рубашка и с оборванными пуговицами пиджак — все говорило о том, что Николай и внутренне, и наружно опустился. Он был, однако, трезвый. Наталья понимала состояние младшего брата: честный, порывистый и горячий, он надломился после ухода в поселок крашеной дурной куклы, как называла она его жену Анну. И она не ошибалась — так было на самом деле. Вот уже месяц как она не показывалась в Демьяновске.

После ухода Анны внутренняя нить, крепко державшая в жизни Николая, оборвалась, и он почувствовал пустоту вокруг себя. Единственное, что приносило утешение, — это был сын. Николай продолжал жить в доме Серафимы. Та не хотела, чтобы зять ушел на жительство к родителям, — это грозило, как она понимала своим неглупым умом, полным разрывом с дочерью. Серафима не любила Николая и всех Тишковых в душе, однако хорошо видела, что лучшего зятя ей не найти. Она задабривала Николая и вела разговоры, смысл которых сводился к тому, что Анна погорячилась и по тону ее письма к ней, к матери, видно раскаяние в своем необдуманном поступке. Серафима делала все, от нее зависящее, чтобы всеми средствами удержать зятя под своей крышей. Главным же средством удержания был, конечно, мальчишка, внук, и Серафима постоянно проводила мысль, что сыну никто не заменит родного отца.

И Иван Иванович, и Дарья Панкратовна со своей стороны пришли к твердому убеждению, что им нужно взять внука Васю к себе. Они этого хотели по двум причинам: во-первых, из нежелания, чтобы сын опять сошелся с ветреной и пустой женой, и, во-вторых, знали, какой рваческий, базарный дух привьет внуку Серафима. Кроме того, Дарья Панкратовна твердила, что и самому Николаю надо переходить к родителям, как ни мала их хата. Иван Иванович возразил жене и сказал, что Николай не поступит так, надеясь на возврат Анны. Он не ошибался в своем предположении. Хотя Николай ни разу не заговаривал о жене, но чуткое сердце отца угадывало, что он внутренне страдал и продолжал, несмотря ни на что, любить ее. Была, как видел отец, тяжелая и горькая боль сына, и потому требовался большой такт при разговорах о том с ним. Иван Иванович не ошибался: Николай страдал и с щемящей, не дающей ему покоя сердечной болью продолжал любить Анну. Гордость не позволяла ему ехать и искать ее, но такие позывы и мысли возникали. Сухотка, как черный, испепеляющий пал, жгла и мучила его сердце. Недаром же говорят, что порочная красота злая! Но не порок же ее он любил… Помнил Николай ее детский, звонкий смех, ее кроткое, застенчивое выражение в первые месяцы их жизни. Ах, если бы воротилось столь дорогое ему время, — и правда, как он был счастлив тогда!

Наталья молча сидела около стола, переживая за брата. Маленький Вася, так далекий от всех горестей взрослых, счастливо резвился, играя на полу с кошкой, и то и дело закатывался веселым смехом.

— Сынок… вот чего мы со стариком надумали: Васятка останется у нас, — заботливо одергивая рубашонку на внуке, проговорила Дарья Панкратовна.

Николай сразу понял, что это удаляло его от надежды как-то все же склеить жизнь с женой.

— Она… не пустит, — Николаю было неудобно назвать тещу матерью в присутствии родителей, а также по имени, и потому он избрал это среднее «она».

— Вася — твой сын, и как ты порешишь, так и будет, — сказала мать. — Серафима покалечит его душу.

— То правда, сын, — поддержал жену Иван Иванович.

— Не знаю… Она ж не пустит, — повторил Николай, и родители услышали в его голосе колебание.

— Тут главное — твое слово, — еще упорнее заявила Дарья Панкратовна.

— Родители верно говорят: Серафима держится за мальчишку не от любви к нему. Она через Васю хочет свести опять тебя с Анной, — сказала брату Наталья.

— А я ведь ее, заразу, не вырвал из сердца! — признался Николай, пунцовея верхушками щек.

— Мы тебе тут не можем указать. Сердце — оно вещает, — заметил отец, — но я думаю, сын, что тот ломоть для тебя отрезанный. Окрепни духом. Помни: ты родился жить, а не унавоживать землицу. Такое удобренье дорогое! Живи по уму, но в ладу с сердцем. Любовь ли там у тебя? Не знаю. Скорей, одурманился отравой. Не выхолости душу. Ты помрачился, а солнышко-то, глянь, какое светлое!

— Где оно? — надорванно и хрипло спросил Николай. — Я его не вижу! Ты тоже лгун, батя! Все, сволочи, лгут. Одно вранье — вот оно, твое солнце, понял?! Тысячу лет брехали и гадили и еще будут пять тысяч. Я и тебе не верю, не верю!