Юрий Либединский - Дела семейные

Все затихли. Эти волшебно простые слова, этот свежий детский голос и наивная уверенность в правде того, что произносилось, перенесли Евгения Александровича в волшебный мир сказки, он почувствовал слезы у себя на глазах. Он оглядывался и видел вокруг себя море молодежи, он видел растроганные лица взрослых, и даже милиционеры, хотя их явно заботило такое скопление народа, улыбались... «Сильна советская власть!» — подумал Евгений Александрович.

А потом пришла война. «К вам обращаюсь я, друзья мои...» Этот голос, этот звук воды, льющейся из графина в стакан... После этого нельзя было оставаться в Москве. Евгений ушел в народное ополчение. Он видел, как с именем Сталина умирали на полях сражений лучшие люди.

И вдруг, как грозный окрик из прошлого, строгое напоминание о бдительности, процесс врачей-убийц. Опять недоверие, и это после такой войны, когда, казалось бы, навечно утвердилась нерушимость нашего советского строя. Евгений Александрович не верил ни одному слову. Он только ждал, что же будет дальше...

И вот сейчас, когда где-то совсем близко уходил из жизни этот человек, уходил как все, в мучениях, задыхаясь от сердечного удушья, Евгений Александрович не находил себе места в эту лихорадочную мартовскую ночь и вот уже два часа без умолку, словно боясь, что ему могут помешать, говорил, говорил, говорил...

Владимир Александрович слушал брата, не проронив ни слова, и только крепче прижимал к сердцу грелку, чтобы унять ноющую боль, которая уже переползла в руку, в лопатку, в спину. Он несколько раз незаметно клал под язык прохладные и сладкие таблетки валидола, а боль все не проходила, она сопровождала лихорадочный рассказ брата и казалась закономерной, вытекающей из этого рассказа.

Евгений махнул рукой и замолчал. Владимир Александрович тоже замолчал, глядя на него своими небольшими четкими «сомовскими» глазами.

— Да, брат, жизнь прожить — не поле перейти... — тихо сказал Евгений и снова замолчал.

И вдруг в тишине сонной квартиры, так же как в безмолвии всей огромной страны, раздался многозначительный голос диктора. Этот голос в годы Великой Отечественной войны сообщал людям о бедствиях, тревогах и победах.

Сегодня этот голос сообщил о смерти Сталина.

...........................................................

И сразу время утратило свой медлительный ночной ход, во всех комнатах зажглись огни, послышался женский плач, — плакала не только Нина Леонидовна, плакала Леля, которую, по выражению Лени, «ничем нельзя было прошибить», плакала глухая старушка — домашняя работница.

— Ну, я пошел... — быстро сказал Евгений. — А то мне от твоей старухи достанется.

Владимир Александрович не задерживал брата. Они обнялись.

— Спасибо, что пришел... — медленно проговорил Владимир Александрович и, шаркая туфлями, направился в кабинет, где заливисто и одиноко звонил телефон.

Владимир Александрович снял трубку и услышал голос Касьяненко:

— Владимир?

— Я.

Наступило молчание, слышно было, как тяжело дышит Касьяненко.

— Ну как ты? — спросил он наконец.

— Ничего, все в порядке, Алексей Алексеевич.

— Я хотел тебе сказать... Как бы тебе сказать... Горе горем, он умер, а нам жить и продолжать наше дело.

— Я об этом же думаю.

— Ну и ладно. Скоро увидимся.

— С большой охотой.

Трубка звякнула. Владимир Александрович огляделся, — словно бы все посветлело вокруг. Сегодня предстоит трудный, тяжелый день. Он тронул рукой щеку и сел бриться.

Вошла дочь. «Как Леня?» — сразу подумал он о сыне. Небольшие глаза Лели словно запухли от слез, она внесла отцу стакан крепкого чая, и то, что среди всеобщего смятенья дочка вспомнила о нем, было приятно.

— Спасибо, дружочек, — Владимир Александрович взял ее руку и поцеловал. — Ты поедешь сегодня к нашим? — спросил он.

Леля кивнула головой. С того времени, как Виктория перестала выходить, а Леня старался побольше времени проводить с ней и потому реже бывал в родительском доме, Леля, так как у нее никаких занятий не было, довольно часто ездила к Курбановским; благодаря этому установилась естественная связь между двумя семействами.

— Что-нибудь передать нужно? — спросила Леля, бережно целуя отца в висок.

— Да нет, собственно, ничего особенного, — просто узнай, голубчик, что там у них... Да скажи Лене, дядя Женя ночью приезжал.

Леля удивленно взглянула на отца, но ничего не сказала.

Поначалу в доме Леонида и Виктории происходило то же, что и во всех домах, — Вика и Евдокия Яковлевна плакали, спрашивали, что же будет, а Леня утешал их, успокаивал и говорил, что есть партия, а партия вечно жива.

За завтраком Вика сказала:

— Ты бы сходил на завод, мне ведь нельзя, а ты сходи...

— А как ты одна?

— Я не одна, — и она кивнула на мать.

— Ну, я скоро приду, — сказал Леня и торопливо ушел.

А Вика, сложив руки над своим большим животом, ходила и ходила по комнате и думала о том, о чем в те часы думали все, — о том, как сложится судьба родины, нет, не только родины, а того главного, что началось в семнадцатом году и продолжалось и посейчас и что называлось навечно вошедшим в сознание словом — революция. Она с нетерпением ждала Леонида, и не только потому, что она хотела (всегда хотела), чтобы он был рядом с ней, но и еще потому, что ждала новостей, а по радио передавали бесконечную похоронную музыку.

В эти минуты Вика словно забыла о матери, только слышно было, что Евдокия Яковлевна где-то ворошится, шуршит, — обычное, исходящее от нее мышиное шуршание. И когда вдруг мать сказала спокойно и отчетливо:

— Ну вот, Викуша, я прибралась, а сейчас поеду... — Вика вздрогнула и оглянулась. В комнате было чисто прибрано, все расставлено по местам, скатерть застелена на столе, а сама Евдокия Яковлевна стояла перед зеркалом и неторопливо одевала поверх платка, намотанного вокруг шеи, старенькое, потрепанное пальто.

— Ты куда это собралась? — строго спросила Вика.

— А ты не бойся, я скоро вернусь, только взгляну на него, правда ли он помер, и вернусь.

— Да откуда ты знаешь, где его поставили?

— А где, кроме как в Колонном? — разумно сказала Евдокия Яковлевна.

— Ничего это не известно, — быстро запротестовала Вика. — И никуда я тебя не пущу, ведь разве я одна могу оставаться? А если у меня схватки начнутся, что тогда?

Евдокия Яковлевна села на стул и распустила платок, — ей, видно, было жарко.

— Слушай, что я тебе скажу, Виктория. Ведь если он вправду умер, значит, Петенька наш вернется. Ведь это он его умахал в ссылку.

— Ну ладно, мама, — Вика вспомнила, что с Евдокией Яковлевной, как с умалишенной, нельзя спорить. — Вот погоди, придет Леня, он все расскажет...