Анатолий Ананьев - Межа

— Н-ну, приехали, — сказал Богатенков с особенным ударением на слове «ну», как он всегда произносил, готовясь к чему-нибудь серьезному, требовавшему умственных и физических усилий. — Н-ну, — повторил он, поднимаясь и вылезая из машины и чувствуя неуклюжесть и тяжесть своего уже огрузневшего тела.

— Я могу на заправку? — спросил Павлик, не выключая мотор. — А то на нуле.

— Поезжай, — сказал Богатенков. — Но недолго, — добавил он, вспомнив, что собирался сегодня сразу же после рапорта дежурного по отделению поехать к полковнику Потапову, и затем, если потребуется, и к Ядринцеву. «Еще это», — мысленно проговорил он, морщась и отворачиваясь, чтобы не видел Павлик, и, направляясь к подъезду, почувствовал, что настроение его уже испорчено и что он не сможет не думать теперь о Теплове, Потапове, Ядринцеве.

От солнца, света и свежести Богатенков должен был теперь войти в тусклый, освещавшийся только лампочками коридор отделения. Так же как неприятны были ему после размышлений о сыне размышления о Теплове, Потапове, Ядринцеве, так неприятно было ему со света входить в этот тусклый, плохо проветриваемый коридор. Переступая порог, он как бы попадал из одной сферы жизни в другую (это испытывал он и раньше, но это представлялось ему естественным); он попадал в ту сферу напряжения и деятельности, в тот мир служебных переживаний, чувств, мыслей, какие были привычны и необходимы ему и без которых он не представлял себе существа жизни, но какие в то же время отягощали его; пока он находился в отделении, он ни на минуту не оставался свободным, его постоянно как бы угнетал этот принятый темп жизни, так как в силу своей крестьянской натуры (хотя он сам никогда не был крестьянином, но были хлебопашцами его отец, дед и все по нисходящей в роду, как, впрочем, у каждого из нас) всю жизнь стремился к медлительности и размеренности. Он чувствовал теперь, шагая по коридору к своему рабочему кабинету, как он весь будто втягивается в эту сферу своей обычной напряженной и деловой жизни. В то время как служащие отделения здоровались с ним, отдавая ему честь, и в то время как он отвечал им, лишь мельком взглядывая на них и не видя в этом ничего предосудительного, — он, уже подчиняясь темпу деятельности, распределял на часы и минуты свое служебное время. «Рапорт, паспорта, — мысленно перечислял он, что должен был сделать прежде всего другого. — Да, Талейск, вот еще где головотяпство». Через минуту, едва он успел войти в кабинет и сесть за стол, перед ним уже стоял дежурный и докладывал о событиях прошедшей ночи.

Богатенков, как ни привычно было ему видеть перед собой утомленного дежурного с желтым от бессонной ночи лицом, как ни привычны были события, о которых тот рассказывал и какие происходили и вчера (кто-то напился, разогнал детей, избил жену и теперь сидел в камере, каялся и просил отпустить и не давать пятнадцати суток), и позавчера (опять угнали мотоцикл, или разбили витрину, или какой-нибудь ресторанный завсегдатай отказался платить по предъявленному счету), и месяц, и год назад (меняются лишь фамилии, а суть одна); как ни привычно было Богатенкову все это и как ни старался он поскорее закончить разговор и отпустить дежурного, он не мог не вникать в подробности и детали каждого дела и, вникая, забывал о своем, личном, что намечал и что непременно нужно было ему сделать сегодня, отдалялся от впечатления утра и от размышлений о сыне, и работа его уже текла в той обычной последовательности, в какой она должна была течь на службе. Он принимал начальников отделов, сотрудников, выслушивал их, делал замечания и давал указания; долго и неторопливо подписывал паспорта, внимательно просматривая и вчитываясь в документы, и не только потому, что паспорта были заполнены сегодня не Шурой, а Анастасией Михайловной, к которой Богатенков относился с недоверием и которую недолюбливал за болтливость и за ее вульгарные, как он мысленно называл их, глаза, а делал все так по привычке, по строгому, раз и навсегда заведенному для себя правилу. Когда Анастасия Михайловна вышла из кабинета, унося стопку новеньких подписанных паспортов, было уже около часу.

«Да, Талейск», — вспомнил Богатенков, оставшись наконец один в кабинете. Он попросил заказать разговор с Талейском и в ожидании звонка с междугородной вышел из-за стола и начал прохаживаться вдоль кресел. Он ходил и раздумывал обо всем, что тревожило его, но ни во что не вникал особенно и оттого чувствовал легкость и бодрость в теле, как утром, когда выходил из дому и садился в машину. «Человек сам иногда усложняет себе жизнь. Ну что бы им там не продумать самим, этим лесопосадчикам? А Теплов и вся эта нелепая история с моей старостью, — продолжал он, незаметно и по-новому открывая для себя те стороны жизни, о которых, в сущности, давно имел ясное и твердое суждение. — Ну что бы Потапову или Ядринцеву вникнуть и разобраться; ну что бы оглянуться тогда Андрейчикову, всего только оглянуться, и сохранена жизнь». Думать так было спокойно, потому что все вопросы как бы сами собой снимались и разрешались, и жизнь вокруг представлялась Богатенкову проще, а люди — добрее. «Если бы все было так и каждый понимал, как важно делать добро», — говорил он, не останавливаясь и продолжая медленно ходить вдоль кресел, В этом спокойном и задумчивом состоянии и застал его майор Теплов, когда вошел в кабинет.

Майор все эти дни тоже был озабочен: в то время как он уже представлял себя начальником отделения, он все еще руководил только уголовным розыском; еще сильнее, чем Богатенков, он чувствовал свое неопределенное и ложное положение, мешавшее ему работать, и еще более, чем Богатенков, но по иной причине, хотел, чтобы поскорее кончилась эта неопределенность. Он ожидал приказа о своем назначении сегодня утром, но приказа не было, и ни его, ни Богатенкова не вызывали в управление, и это уже казалось Теплову нехорошим и подозрительным; он сам собрался в городское управление, чтобы там выяснить все, но, как человек осторожный, перед уходом решил на минуту заглянуть к Богатенкову.

— Иду в управление, опять вызывают. На два, — сказал он с тем оттенком неудовольствия, какой должен был скрыть его истинные чувства и намерения, но какой в силу своей наигранности и неестественности (что Богатенков не мог не заметить сразу и сразу же не ощутить обычной настороженности к Теплову), напротив, лишь подчеркивал его истинные чувства и намерения.

— Что-то часто вас вызывают, — ответил Богатенков, продолжая ходить, не глядя на майора и видя только его начищенные сапоги, но хорошо представляя себе его всего, низенького, полного и короткошеего, с опущенными вниз, по швам, руками и с какой-то вызывающей, неприятной, почти никогда не сходящей с губ усмешкой. «Ну что бы Потапову или Ядринцеву взглянуть и разглядеть сущность этого человека», — продолжал вместе с тем думать Богатенков, не испытывая, однако, раздражения при виде Теплова, какое испытывал к нему вчера, и чувствуя желание и потребность поговорить с ним. Но он не начинал разговора, потому что не мог представить себе, как и о чем можно теперь говорить с ним. И чем дольше он молчал, прохаживаясь вдоль кресел, и чем дольше молчал майор, стоявший неподвижно и наблюдавший прищуренным взглядом за Богатенковым, тем более был невозможен сейчас разговор между ними.