Анатолий Ананьев - Межа

— Ну, так решил все-таки ехать? — сказал Богатенков с заметной теплотой и мягкостью, которые полнее всего отражали сейчас его состояние.

— Да.

— И опять заниматься этим? — Он сидел возле стола и, произнеся это, положил ладонь на папку с рукописью.

— Да.

— Что ж, мне нравится твое упорство, твое стремление довести работу до конца. Я одобряю это и говорил тебе: ее нужно закончить уже потому, чтобы ты сам разобрался во всем, и убедился, и почувствовал, какой сложный и неизбежный процесс происходил в деревне и какой необходимостью он был вызван. Я понимаю тебя, ты лишен классового чувства. Нет, нет, не возражай, это естественно, потому что для тебя слово «классы» — всего лишь некое абстрактно существующее понятие. В жизни ты их не видел. А ведь они были, эти классы, и не только в городе, но и в деревне. У тебя жалость вообще к человеку, а у меня к бедняку, к труженику, кто действительно растил хлеб, потому что я не только видел, как лют и жесток этот самый кулак, но и на себе испытал его хватку. Вряд ли мы выиграли бы войну, если бы деревня наша не была колхозной. Кулак никогда не дал бы хлеба государству, сгноил бы его в ямах, в амбарах, в стогах, где угодно, а хлеба бы не дал. Вот ты пишешь о мужике. А кого ты имеешь в виду под этим своим мужиком: кулака? трудового крестьянина? Если крестьянина, то это одно, если кулака, то это совсем другое. Разберись сначала, кто такой твой мужик, и тогда многое тебе станет ясно. Был у нас в Нижней Рыковке владелец мельницы Тихон Лебедев. Только на второй год после раскулачивания, когда стали восстанавливать его мельницу, нашли спрятанные им в воду под жернова мешки с мукой. Люди-то в то время голодали, мерли, ехали в Ташкент за хлебом. Все станции и полустанки были забиты голодающими, а у него сеянка в воде под жерновами! Я ведь хорошо помню, как вытаскивали из воды те лебедевские мешки!

Еще минуту назад Богатенков не думал, что будет говорить это. Ему казалось, что для того, чтобы убедить сына, нужно другое, большое и обобщающее; но он теперь не только не замечал, что говорит не то, но, напротив, чувствовал, что именно это является самым важным и главным.

В то время как он рассказывал, он как будто забывал о цели, для чего делал это, а просто давно накопленное и сидевшее в нем теперь естественно и само собою высвобождалось, расслабляя и облегчая душу; прошлое, деревенское и, казалось бы, давно забытое еще отчетливее, чем когда он читал рукопись сына, сейчас вставало перед ним, и он вспоминал не только те или иные события, но вспоминал будто незначительные и тогда, прежде, будто незамеченные, но теперь самые необходимые подробности. Мало-помалу он как бы перемещался в свой прошлый деревенский мир и испытывал такое чувство, будто вновь стоял на берегу, у старой мельничной запруды, и вся картина: как мужики, войдя по грудь в воду, захватывали веревками жернова, чтобы вытащить их на берег; как напрягались лошаденки, выволакивая эти жернова, и как затем один за одним люди выносили из воды и складывали на доски серые и мокрые мешки с мукой, — все это будто вновь происходило на его глазах, и он ясно видел и лица мужиков, и мокрые их рубахи, и сапоги на траве, и портянки, и синие и сморщенные от холодной воды ноги. Вся Нижняя Рыковка была в тот день на берегу, люди стояли притихшие, пораженные и озлобленные, и Богатенков теперь, представляя себе все и обо всем рассказывая Николаю, вновь проникался ненавистью, какая была у него тогда, в том году. Он не спрашивал себя сейчас, как и почему он пошел замазывать печные трубы в кулацких избах; он видел, что это было вполне объяснимо и понятно ему не только тогда, но было вполне объяснимо и понятно теперь; ему казалось, что, если бы жизнь его повторилась сначала, он снова с той же решимостью и ненавистью сделал бы все, что он сделал прежде. Он говорил сейчас обо всем этом сыну и испытывал удовлетворение оттого, что говорил это. «Да, было трудно, но трудность более усугублялась ими, кулаками, гноившими и сжигавшими хлеб! А в войну? А власовцы? А даже эти послевоенные шабашники по селам и городам?..» Прожитая жизнь представлялась Богатенкову как бы беспрерывным соприкасанием с тем «лебедевским» началом в людях и беспрерывной борьбой с тем лебедевским началом, и он спокойно и неторопливо объяснял это теперь сыну.

Для Николая разговор этот был важен не столько тем, какие мысли и чувства вызывал в нем теперь, сколько тем, как помогал ему понимать мир и людей во все последующие годы его жизни. Когда потом он сталкивался с лебедевским началом в людях и особенно когда видел новое и скрытое проявление этого начала, все в нем поднималось и негодовало, и он вспоминал отца, вспоминал именно сегодняшний вечерний разговор и с удовлетворением произносил про себя: «Он знал жизнь!» Но сейчас, когда он сидел и слушал, он не мог сразу и во всем согласиться с отцом.

— Ты говоришь почти то же, что и Матвей Петрович и профессор Голованенко.

— Что за профессор? Он что, тоже читал?

— Да. В институте, на кафедре экономики.

— И что же он?

— Одно я только могу сказать, отец, мне надо возвращаться в Федоровку. — «Надо пройти по России», — для себя и мысленно проговорил он, не глядя на отца.

Было уже темно, когда они вышли из дому.

Они ужинали в кафе.

Когда возвращались, Николай спросил у отца:

— Ты когда-нибудь в чем-нибудь сомневался?

— В главном — нет.

— Тогда главное было определеннее, проще: революция, Отечественная война…

— А теперь? Разве теперь что-нибудь изменилось в главном направлении, в том, к чему мы стремимся?

— Я не о том. Я говорю, тогда было все ясно и просто: ты берешь винтовку, идешь в окоп, и рядом с тобой твои друзья, а впереди, за бруствером, враг, которого надо уничтожить. Ты стреляешь, бросаешься в атаку и чувствуешь, что делаешь настоящее, большое дело. А теперь… Ведь жизнь не стоит, она движется, и хочется видеть себя на гребне передней волны, в самом водовороте, где начинается или, вернее, делается это движение. А где этот гребень, где окоп и бруствер, из-за которого надо стрелять, и где, в чем то зло, по которому надо стрелять?

— В каждой профессии, в каждой сфере деятельности есть свой окоп и свой бруствер, так я могу тебе ответить. В моей работе — это борьба с преступностью, но не просто борьба, не вообще борьба, а также и предупреждение преступности, поиски ее корней, истоков и ликвидация этих корней или истоков. И это на благо общества, на благо народа. И для меня главная цель сейчас так же ясна, как она была ясна в прошлом. Ты же стал учителем, историком. Разве у вас нет своих проблем? — Говорил Богатенков с той своей привычной рассудительностью и тем чувством удовлетворения (что сын наконец так откровенно заговорил с ним), какое давно уже не возникало в нем. — Разве у вас там — я имею в виду школьное, преподавательское дело — нет своей передней волны, своего гребня, где все должно кипеть, бурлить, двигаться вперед, совершенствоваться? Трудность только в том, что надо изучать ту или иную проблему, сопоставлять, соизмерять, а не просто «та-та-та», как из пулемета, и все. И вот хотя бы эта твоя работа. Разве это не гребень? Разве в деревне нет проблем? Есть движение, есть и проблемы, жизнь всегда ставила и будет ставить их. Вот ты забрался в окоп, и окоп этот на самом, можно сказать, переднем крае, но ты так набросал вокруг себя бруствер, что теперь не можешь определить, в какую сторону и против кого надо направлять тебе оружие. Более того, ты забрался в одиночный окоп, тогда как на вооружение, — он улыбнулся, говоря это! — давно уже принята траншейная система, взаимосвязь, локоть товарища.