Анатолий Ананьев - Межа

— Когда ты рассуждаешь, все как будто ясно, а как только в жизнь… Все гораздо сложнее.

— Это оттого, что у тебя просто нет опыта и знания жизни.

— Может быть.

— А приобретается опыт по-разному. Можно усвоить накопленный уже людьми, но можно и так, как ты, самому доискиваться до всего. Рано или поздно все равно придешь к определенному заключению, но… не пренебрегай опытом старшего поколения, мой тебе отцовский совет.

Они уже свернули за угол и подходили к дому.

— Да, так что же ты все-таки решил, едешь?

— Еду.

— Н-н-да. Ну что ж…

Уже на лестничной клетке, когда вышли из лифта и оставалось только достать ключ и открыть дверь, Богатенков, чуть приостановившись и повернувшись к сыну, сказал:

— Дашу дождись, потом поедешь. Ее огорчать нельзя.

Шуре ее замужество представлялось счастьем.

Для Егора счастье это было несколько омрачено тем обстоятельством, что он не мог не думать о смерти Ипатина, о своем отношении и об отношении Лаврушина к этому делу. Ему хотелось все выяснить до конца, и он чувствовал, что должен сходить на Кордонную. Что он там будет делать, что будет говорить вдове Ипатина, этого он не знал, но ему непременно хотелось снова увидеть все, что он видел в день похорон Ипатина, и снова испытать чувство, какое, как ему казалось, он испытал неполно, стоя тогда перед гробом. Но он все время откладывал свое посещение и лишь за день до отъезда, вечером, все же не выдержал и решил сходить к вдове Ипатина. «Что это даст мне? Что еще может прояснить мне это, что я делаю?» — уже выйдя из дома, подумал он. Самым больным для Егора было то, что он все же считал и себя и Лаврушина причастными к смерти старика. Он снова и снова спрашивал себя, как такое могло случиться с ним, с Егором. Ему хотелось оправдаться перед собой, но как только он начинал рассуждать, что Лаврушин больше виноват, чем он, как только представлял себе его залысины, особенно какими он запомнил их в последнюю встречу, ему казалось, что он только потому хорошо понимает сущность Лаврушина, что та же лаврушинская сущность живет в нем самом, но только он не видел и не осознавал ее в себе прежде.

Чем ближе он подходил к дому Ипатина, тем тверже был уверен, что решение вопроса лежит в понимании жизни Ипатина и что предстоящий разговор с вдовой, обстановка дома и еще что-то, чего он пока еще не мог уловить в себе, — все это как раз и поможет ему разобраться во всем. Он видел впереди, у обочины, милицейскую машину, но не обращал на нее внимания, и видел, хотя было уже сумрачно, особенно на затененном деревьями тротуаре, людей, толпившихся и разговаривавших между собой, входивших во двор и выходивших со двора, но он не думал, что все это происходит у дома Ипатина. Когда же поравнялся с домом, он с удивлением взглянул вокруг.

— Что здесь случилось? — спросил он у шофера, бывшего ближе других к нему.

— Золотишко описывают.

— Что?

— Золото. Старик, что ли, тут один умер и целый сундук золота оставил.

Несколько секунд Егор молча смотрел на шофера. Не то чтобы он не поверил, но смысл сказанного медленно и как бы с трудом проникал в него. Он настолько жил своим представлением встречи, как он все застанет здесь, как в тишине среди незнакомых ему вещей, разглядывая их, разглядывая вдову Ипатина и слушая ее, будет проникаться чужой и незнакомой ему жизнью, что все сказанное теперь шофером не совмещалось и не могло совместиться в его сознании. «Что еще за сундук с золотом?» — про себя и с раздражением проговорил он. Он прошел через двор и поднялся на крыльцо. В комнате он увидел, как участковый уполномоченный милиции в присутствии понятых пересчитывал на столе золотые и серебряные монеты. «Но чьи это монеты и при чем тут старик? Надо еще установить, чьи это монеты», — тут же сказал себе Егор. Идя сюда, он, в сущности, уже представлял себе жизнь Ипатина, и представлял ее такой, в которой не было и не могло быть накопленного золота. Но то, что он увидел теперь, раскрыло перед ним еще одну страницу жизни старика. «Так вот он еще какой!» — почти воскликнул мысленно Егор, глядя на золотые монеты.

— Чье? Как нашли? — спросил он стоявшего рядом с ним у порога мужчину.

— Нашли-и, — не совсем охотно ответил тот. — Шило в мешке не утаишь. Но, говорят, не ее, — он слегка кивнул в ту сторону, где сидела старая Настасья. — Жил у нее приживальщик тут один. Из Сибири. Прижимистый старикашка был, н-ну, не зря по Сибирям мотался. Они известны, эти двудонные: с виду один, а копни глубже, жила. Ну-ка, что она скажет? — перебил он себя, потому что в эту самую минуту участковый уполномоченный, закончивший опись, подозвал к столу хозяйку дома.

Для Егора то, что он видел и слышал сейчас, было важно только в том отношении, как оно могло объяснить ему его сомнения; он видел подошедшую к столу Настасью, видел монеты, золотую, искрившуюся горку, старый, потертый и весь лоснившийся матерчатый пояс с карманчиками, в котором были когда-то зашиты золотые и серебряные монеты, видел футляры и браслеты от женских золотых часов, видел сундучок с разбитым дном, лица понятых и сгорбленную и грузную спину участкового уполномоченного, и все это: голоса, звон монет, движения рук, движения теней на стене — все представлялось ему в эту минуту лишь одним тяжелым и оправдывающим Лаврушина ответом: «Все они…» «В данном случае да, он прав, но ведь могло быть иное! Ведь я возражаю против огульного подхода, против метода», — думал он, прислушиваясь к разговору, который происходил между участковым уполномоченным и вдовой старика, Настасьей.

Участковому нужно было установить, как и откуда взялось россыпное золото, и он спрашивал:

— Как же вы не знаете? Скажите.

— Господи, что я скажу? — отвечала Настасья.

— Да говорите!

— Господи! Да я же ничего не знала…

Егор никуда не торопился, но потому, что он видел, что ничего более, чем он уже знал, узнать нельзя, он вышел из дома. Во дворе он еще постоял возле небольшой группы людей, где пожилой мужчина, очевидно, сосед Ипатина, рассказывал собравшимся, как все было обнаружено, как его сын вместе с другими ребятами подобрал («Не где-то, а в этом дворе», — говорил он) старый деревянный сундучок, как стал отрывать плашки, которые были нужны ему для собачьей конуры, и обнаружил второе дно. Он рассказывал неторопливо, с подробностями и с заметной гордостью, что ничего не было утаено им, а что, напротив, сейчас же обо всем сообщено в милицию.

Кто-то сказал:

— Ну и что, что человек копил?

— Как «что»?

— Что?

— Ждал, надеялся: придут старые времена, разверну дело…

Но Егор не слышал этого. Он вышел на улицу и зашагал вверх по Кордонной к проспекту и рыночной площади. Ему было не по себе оттого, что живут на земле такие люди, как Ипатин, ходят рядом, жалкие и будто обиженные, и вызывают сострадание, в то время как они не заслуживают этого сострадания. «Какой он рабочий? — думал он об Ипатине, вспомнив его широкие, жесткие, словно натруженные ладони. — Он не рабочий и не крестьянин. Во имя чего он жил? Трудился? Он копил, и копил именно для того, чтобы не трудиться». Ему было жаль потраченного на Ипатина времени, и пустыми и ненужными казались переживания и думы о нем. Он ругал себя за то, что «впутался», как он выражался теперь, во всю эту историю, принесшую ему столько волнений, в то время как он должен был жить счастьем, — своей женитьбой на Шуре, — которого он не испытал еще и не мог испытать полно все из-за этого Ипатина. Он ругал себя, не подозревая, однако, что все это непременно должно было раньше или позже произойти с ним, как оно происходит с каждым человеком: у каждого для понимания жизни свои ипатины на пути.