Анатолий Ананьев - Межа

«Ну, как отдыхалось?» — спросила Прасковья Григорьевна, останавливаясь перед ней, снимая с плеча сумку и тяжелый гаечный ключ.

«Спасибо, хорошо».

«Ждешь?»

«Жду».

«Ничего, ты на него не обижайся. Он по делу, и очень серьезному».

«Какое у него может быть дело, которого не знаю я?» — подумала Шура.

«Пойдем-ка лучше ставить самовар да завтракать, а какое дело, я тебе расскажу».

Пока готовили завтрак и потом, когда уже сидели за столом и пили чай, Прасковья Григорьевна неторопливо, с подробностями, которые хорошо помнила, рассказала Шуре о том, что произошло на разъезде зимой сорок второго года, как подошел эшелон с эвакуированными, как в этой самой избе, в которой они сидели теперь и пили чай, было полно женщин и детей, как люди, сменяя друг друга, входили в комнату, отогревались и снова выходили на стужу, как прибыл санный обоз из деревень; потом — пурга, мороз, свезенные к разъезду закоченевшие тела, и вот теперь — это кладбище с каменными плитами и оградками на взгорье. Как когда-то, после рассказа покойного Епифаныча, вставала перед Егором картина тех далеких зимних дней, — вставала и разворачивалась теперь эта картина перед Шурою; особенно жалко было ей оставшихся в Криводолке детей; она с затаенным дыханием слушала Прасковью Григорьевну. Потом Прасковья Григорьевна показала ей письма, которые получала от тех самых уже ставших взрослыми детей, чьи матери были похоронены на этом кладбище; эти письма сейчас как будто снова лежали перед глазами Шуры. Она рассматривала и читала их; среди них попались ей и письма Емельяна Захаровича Богатенкова. Она сразу, еще не расспрашивая Прасковью Григорьевну, только прочтя знакомую фамилию, увидев знакомый почерк и, главное, увидев адрес на конверте, поняла, что это писал подполковник Богатенков. «Знает ли Егор? Он никогда ничего не говорил. Знает ли Прасковья Григорьевна, что здесь похоронена жена нашего подполковника? Мать Николая? Боже мой, знает ли Егор?!» Это открытие еще более всколыхнуло Шуру; вечером, когда приехал Егор, она тут же показала ему богатенковские письма.

«Ты знал?»

«Нет».

«И подполковник не знал?»

«Разумеется, иначе бы он…»

«И Николай? Ведь он ехал с нами! Егор, милый, мы все должны сделать, чтобы не распахали кладбище».

Сейчас, стоя у кухонного окна, она чувствовала себя в том состоянии, в каком она произносила тогда эти слова. Но она видела теперь, что слова те были излишни, что судьба кладбища и без того волновала всех, кто жил на разъезде, и все они, как выразился бывший начальник разъезда старый Фотич, вели войну с лесопосадчиками. Они отстаивали кладбище. «Проще простого, — говорили они, — посадить вручную деревья по кладбищу». Но как раз этих ручных работ и не было предусмотрено в плане лесопосадки, а все должно было делаться машинами: и подготовка почвы, и посадка, и последующая обработка загона. «У нас план, — говорили лесопосадчики, — вот, пожалуйста». Они соглашались не распахивать кладбище лишь в том случае, если будет пересмотрена смета и отпущены дополнительные средства. Добиться же этих дополнительных средств было не так-то просто. Все в области как будто были согласны, что кладбище нельзя трогать, никто не противился, но и решение не принималось, дело затягивалось, и Егор, включившись в борьбу, целыми днями пропадал в Талейске, добиваясь решения. С разъезда звонили в управление дороги и в другие разные инстанции, а старый Фотич уходил на кладбище и на виду у бригадира лесопосадчиков поправлял могилы и красил оградки.

Вечером, когда из Талейска возвращался Егор, все сходились к дому Прасковьи Григорьевны, советовались и обсуждали, что еще можно и нужно предпринять.

«Надо в Криводолку, к председателю».

«И в Бычковку».

«Нехай их со сметой: всем народом сделаем, пускай разрешат».

«Это мысль. Но опять-таки нужна бумага. Если колхозники решат, правление, я имею в виду, если оформят протоколом…»

И наутро уже ехали в Криводолку и Бычковку, к председателям для разговоров.

Шура не думала о том, что заставляло этих людей брать на себя такие хлопоты; ей казалось, что она вполне понимала их, потому что вид кладбища вызывал в ней свои тяжелые воспоминания. Перед ней вставала ее сиротская жизнь: от того дня, как она начала помнить себя, и до минуты, когда в комнату к ней вошел старый незнакомый человек и рассказал о ее отце и матери; ей живо представилось, что где-то (Варзин не знал, и никто не мог пока сказать ей, где ) были могилы ее отца и матери, что, наверное, вот такие же, как здесь, на разъезде, люди ухаживали и оберегали те могилы, и, когда она думала об этом, на глаза ее наворачивались слезы. С той же энергией, как Прасковья Григорьевна, как Егор и бывший начальник разъезда старый Фотич, как все население пяти стоявших у железнодорожного полотна домиков, Шура взялась за дело. Она звонила с разъезда в Талейск, ходила с Фотичем на кладбище и помогала красить оградки. Впервые она жила как бы не своею, а общею с людьми жизнью, и возможность такой жизни была для нее открытием, была как раз тем миром, который она вбирала в себя и которому радовалась так, как иногда радуются дети родительской ласке.

Через неделю, когда все было улажено («То ничего, — как сказал Фотич, — то все сразу: и колхозники прислали протоколы, и областные организации вынесли свое положительное решение»), и в оставшиеся до отъезда дни Шура вместе с Егором ходила в лес собирать грибы и ягоды, а вечером отправлялась за восемь верст, в Криводолку, на танцы, — испытывала такое чувство, будто ей чего-то недоставало. «Было весело, но было не так», — говорила она себе теперь, не вникая, как и тогда, в подробности, чего именно недоставало ей. Ей приятно было вспомнить и клуб в Криводолке, и ночную дорогу вдоль пшеничного поля, по которой они шли после танцев на разъезд, домой, и шутки, и ласковый голос Егора, но она снова и снова возвращалась мыслью к кладбищу. Она видела перед собой Фотича, сидящего на корточках и красившего оградку. Руки его были в краске; обвернутой в газету кисточкой он медленно и старательно проводил по тонким железным прутьям оградки.

«Ты имена правильно пиши», — вставая, разгибая спину и передвигаясь вперед, говорил он Шуре.

«Все у меня на бумаге», — отвечала Шура.

В руке ее теперь как будто снова была кисточка, и она выводила ею белые на голубом фоне слова: «СОФЬЯ БОГАТЕНКОВА».

— Как все сложно в жизни, — сказала она, почувствовав, что стоявший за ее спиною Егор (уставший, очевидно, с дороги, но не хотевший теперь говорить об этом Шуре) переступил с ноги на ногу.

— Ты о чем?

— О подполковнике. Обо всем.

— А-а, все об этом…

— И ведь ты ничего не знал!..