Анатолий Ананьев - Межа

Утром сквозь сон Егор слышал, как встала, собралась и ушла на работу Шура. Двухнедельный отпуск ее кончился; у него же впереди было еще двенадцать свободных дней, которые он должен был провести здесь, в городе, с Шурой, отправляя ее по утрам на службу и встречая по вечерам, и это теперь, в полусне, представлялось ему какою-то однообразной и обременявшей жизнь необходимостью. То как будто просыпаясь, то вновь погружаясь в дремоту, он видел перед собой этот сон, в котором лишь чередовались проводы и встречи, проводы и встречи, и сон тянулся, как нить с разматывающегося клубка, и клубок при этом не уменьшался, а странно увеличивался в размерах. «Почему нить? Почему клубок?» — думал он, пытаясь оторваться, уйти от этой навязчивой картины, проснуться. Шум шагов, когда Шура еще ходила по комнате, шорох надеваемого ею платья были слышны ему; он слышал прикосновение ее губ и негромко сказанное ею: «Спи», — когда она, уже собравшись уходить, наклонилась над ним, но и в эту минуту сон так одолевал его, что он не в силах был ни пошевелиться, ни открыть глаза. «Ну, счастливо, иди», — мысленно проговорил он, лишь на мгновение проснувшись. Когда же за Шурой щелкнула дверь, в комнате наступила тишина и он почувствовал, что остался один, — ни дремоты, ни тяжелого сна как будто не было только что, он открыл глаза, сел на кровати и потянулся, а через минуту уже ходил по комнате, приседая и делая те самые движения руками («Вдох! Выдох!»), как он делал прежде, когда жил один на частной квартире. «Хм, нить, — подумал он, вспомнив то, что снилось ему. — Вот приснится же!» При этих последних словах на лице его вспыхнула улыбка, и удовлетворение и спокойствие вновь как бы начали возвращаться к нему. «Очевидно, все так и должно быть, — наконец решительно сказал он себе, когда освежившись по пояс холодной водой и докрасна растеревшись полотенцем, надел чистую, приготовленную ему и выглаженную Шурой белую рубашку. — Надо лишь привыкнуть и присоединить к своей эту часть жизни».

На кухне его ожидали остывший уже завтрак и записка: «Пожалуйста, не приходи в отделение, мы должны сходить к Богатенковым домой, обязательно, как просила мама!» Егор прочитал записку и, свернув, снова положил на стол. «Какая разница, домой так домой», — про себя проговорил он, хотя ему казалось, что лучше и проще было бы зайти к подполковнику в кабинет, передать письмо и сказать, что все в порядке, что вопрос решен положительно, и могилы запахивать не будут. И если бы не Шура, он бы так и сделал («Ведь это вроде как заискивание», — морщась, подумал Егор); но он вспомнил, как еще вчера вечером сказал Шуре: «Хорошо, сходим», — и это, что он уже был связан обещанием и что, разумеется, не выполнить обещание не мог, слегка раздражало его. Он подумал: «Да она, кажется, и не настаивала особенно? Она сказала всего два слова». Нахмурившись, Егор посмотрел на Шурину записку.

Он позавтракал и, не убирая со стола, накинув пиджак на плечи, вышел на улицу. Он прошел на рынок, купил свежие газеты и папиросы. Так как он все же не мог идти в отделение, а ему хотелось узнать новости, какие, несомненно, произошли за две недели, пока они жили на разъезде, он решил проведать Лаврушина. Ему вспомнилась последняя встреча и разговор с ним, и вместе с этим воспоминанием перед ним как бы сразу встала вся его беспокойная следовательская жизнь; он шел к Лаврушину без удовольствия и, чем ближе подходил к прокуратуре, тем сильнее втягивался в тот свой мир дел и событий, какой был привычен и необходим ему более, чем непривычное еще ему семейное счастье.

Лаврушин допрашивал женщину, и Егор, ожидая, когда тот освободится, сидел в коридоре на стуле и просматривал газеты. Он увидел, как женщина вышла из кабинета, и обратил внимание, что она была молода, красива; он невольно смотрел на ее ноги, пока она шла по коридору, затем встал и вошел к Лаврушину. Он застал следователя прокуратуры в самом веселом расположении духа. Лаврушин был явно чем-то возбужден («Может быть, удачным ведением очередного дела?» — подумал Егор, потому что не раз сам испытывал такое), и это было особенно заметно по обычно бледным, но теперь закрасневшим залысинам.

— Что, нить нащупал? — спросил Егор, взглянув на покрасневшие лаврушинские залысины и невольно поддаваясь тому веселому тону, тому настрою, какой выказывал всем своим видом Лаврушин.

— Какую там нить, — возразил Лаврушин, глядя на Егора большими и как будто удивленными глазами.

«Какую нить, о чем речь, я рад нашей встрече», — должен был выразить весь его вид, в то время как в душе Лаврушина происходило совершенно другое. Он продолжал еще думать о молодой женщине, которая только что вышла из его кабинета. Она привлекалась как свидетельница по одному незначительному делу, и хотя все, что можно было, Лаврушин узнал от нее еще во время первой встречи, но снова пригласил ее, потому что ему было приятно смотреть на нее, и чувствовать, как она волнуется при каждом новом вопросе, и следить за тем, как меняется ее лицо; он весь был под впечатлением этой встречи и прикидывал, когда сможет пригласить еще, но Егор своим появлением нарушил этот приятный ход мыслей.

— Какую там нить, — повторил Лаврушин. — Я рад тебя видеть, присаживайся, я думал, ты уже совсем забыл обо мне. Ты, говорят, уезжал с женой?

— Ты уже все знаешь?

— Не делом одним, не пищею бумажной живем. Мир всегда полон слухов. Лишь маленькое напряжение — и кладовые твоей памяти уже трещат от информации, — находясь все еще под тем приятным настроением, сказал Лаврушин. — А в общем, что говорить, я рад тебя видеть. И она красива? Кто она? Я ее не знаю?

— Думаю, нет.

— Ну, познакомишь.

— Разумеется.

— Да, Егор, вот и кончилась твоя холостяцкая жизнь. Счастливчик. А я… Но у меня, между прочим, есть кое-какая новость. Не ломай голову, не догадаешься. Последние дни торчу я в этом жалком кабинетишке. Можешь поздравить, я уже почти утвержденный прокурор. В Первомайском районе место освободилось, и, я думаю, надеюсь, шеф все устроит. Вот что, дорогой мой, значит иметь хорошего шефа. Ты этого никогда не учитывал и не учитываешь, а напрасно. У тебя тоже была возможность, но ты… Как это ты там назвал? Хлюст! Да, да, хлюст, а ведь я знакомил тебя, помнишь?

— Ты это серьезно?

— А что? Правда, тут есть маленький нюансик: у Игоря Матвеевича не сын, а дочь, Маринка. Ничего, недурна.

— Женишься?

— Там посмотрим.

— Каким же ты стал циником. Ты извини, что я зашел, я пойду. Желаю тебе успехов на прокурорском месте.

— Другой оценки я от тебя и не ожидал. Впрочем, — улыбаясь своею снисходительною и многозначительной улыбкой и жестом останавливая Егора, сказал Лаврушин, — это не предмет спора. Зависть отстающего, еще древние философы отмечали, — болезнь и лечению почти не поддается. Ты помнишь наш последний разговор? О норме и отклонениях? Ты не хотел тогда слушать, ну что ж, дело твое, но теперь ты можешь спокойно прочитать обо всем этом в газете.