Евгений Кондратьев - Москвичка

Медленно закрылись ворота ангара, разошлись люди. Ветер нес мокрый снежный заряд. Под прикрытием айсберга, задернутого мутно-белой пеленой, жить и думать было как-то спокойнее, качало все-таки меньше, и Медведев быстро обрел уверенность, что через полсуток, может быть, поутихнет.

Не ранним и не поздним утром, когда на земле в селах поют вторые петухи, а в Южном океане пингвин прыгает в воду за рыбой, ветер круто упал до восьми баллов. Олег Николаевич больше не хотел ждать. Покинув командный мостик, он прошел в кормовую надстройку по просторным площадям двух разделочных палуб, где в дни удачной охоты, в страдные часы люди днем и ночью карабкаются по холмам неподвижных животных под тарахтенье паровых лебедок, дробный грохот электропил, звонки, предупреждающие об опасности…

Теперь здесь простор, праздная удрученная тишина, и океан приблизился: слышен его шум, улавливается его запах.

Медведев должен был пройти мимо каюты Лени Попова и, видимо, потому в который уже раз почувствовал раздражение против молодого своего помощника. Все твердит о кувалде. Надоел!

Внезапно дверь открылась, Леня выскочил из каюты и нагнулся в проходе, сделав вид, что перешнуровывает ботинок. Как?! Почему он не у вертолета?

Толстяков и увальней, как Леня, на судне зовут «кранцами». Одного такого Лени Кранца достаточно, чтобы закрыть проход.

— Ты еще здесь? — вскричал Медведев. — Команды, сигналов не слышал?

Леня выпрямился, лицо его изобразило мину отчаяния.

— У меня беда, Николаич. Зайди, сам увидишь.

— Что за леший? — выругался Медведев. — Поскорей! — и толкнул дверь в каюту техсостава. У него мелькнуло: что-нибудь с Кошелевым, пожилым авиамехаником, который только что вышел из судового лазарета и, может быть, опять плох.

Кошелев действительно встретил его кашлем и влажным блеском багровой физиономии, но он одевался, хотя и с натугой, он двигался… Медведев только открыл рот, как услышал, что за спиной щелкает ключ в замке. Броситься к двери и ударить в нее сапогом было делом мгновения, и все же пилот опоздал.

Медведев стучал, требовал, угрожал, рычал — но услышал в ответ: «Командир, ты мне еще будешь благодарен». Все было впустую. Оставалось притихнуть, задуматься, может, и Леня тогда, наконец, призадумается тоже… Вот Ленин голос испуганно пообещал: «Сейчас открою, потерпи!» Протопали мимо каюты сапоги бегущих людей, должно быть моряков, опаздывающих на вертолетную площадку, и Леня еще прикрикнул на них: «Скорей, черти!»

Схитрил, значит. А еще через мгновение послышалось: «Командир, я ушел к вертолету».

Медведев отвинтил барашек иллюминатора, высунул голову и, глотнув ветра, попробовал кого-нибудь докричаться.

Но в слитном шуме ветра и волн все глохло.

Тогда пилот сел и сосредоточился на своих мыслях. Он отбросил по очереди те, что сейчас уже казались второстепенными, и спросил себя, как спасти из беды Леню, ибо в беду попадал главным образом этот дуралей. Узнают о проступке — попрут Леньку Кранца из флотилии.

«Сочинить, что ли, как-нибудь поумней, что в последний момент я счел полет невозможным?»

— Перестань, — сказал Медведев Кошелеву, старательно стучавшему в переборку соседней каюты. — Твой-то где ключ? Не можешь найти? Ясно. Все он предусмотрел.

Кошелев покивал, сокрушенно глядя на Медведева, поднялся и стал бить кулаком в дверь.

Втайне он осуждал не Леньку, хотя дивился его легкомыслию, но Медведева: слишком распустил парня, в любимчики взял. Кошелев жалел Леньку, время уходило, Ленька стоял на краю. Упекут парня под суд, если подумать…

Выручила всех из беды тетя Лиза, матрос второго класса, а попросту уборщица. Со шваброй и ведром в руках она проходила мимо каюты техсостава, когда в дверь застучал кошелевский кулак.

Уборщица подала голос.

— Кто это? — крикнул Кошелев. — Кто? — крикнул и Медведев. — А, это ты, тетя Лиза. Стой! У тебя же ключи от всех кают, верно?

— Верно, верно. Да что с вами приключилось?

— Потом, потом! Отпирай живее.

Тетя Лиза была сухопарой и проворной женщиной лет за пятьдесят, а тут, когда ее тормошили два голоса, замешкалась, растерялась. Кошелев успел признаться Медведеву:

— Ленька сказал мне, что у тебя, Николаич, в личной жизни несчастье. Ты хочешь полететь, чтобы с собой покончить.

— Чепуху намолол твой Ленька!.. А ты-то куда собрался? Оставайся и ляг. И никому ни слова о Ленькиной дури. Я ему сам… покажу… что требуется! Да ложись ты скорей, укройся живо.

Кошелев уже лежал, когда дверь наконец распахнулась.

— Зови, тетя Лиза, врача к Кошелеву. А я бегу, — сказал Медведев. — Я и так задержался.

— Да что ж такое с замком-то?

— Сам закрылся, испортился.

— Как же так, батюшки?

— От сотрясения, — ответил ей Кошелев.

— А! — она не поняла, но затрясла головой.

Пока тетя Лиза придумывала новый вопрос, Медведев успел выскочить из коридора и добраться до трапа, ведущего на вертолетную площадку.

На площадке он застал последние минуты приготовления машины. Негодяй Ленька, уверив Кукурудзу, что командир появится, когда войдет в «полную психологическую норму», как это положено перед полетом, прекрасно распорядился всеми делами и все успел. Сам он стоял на лестнице-стремянке возле машины с одной из вертолетных лопастей на плече. Он сам держал на ветру эту тяжесть, демонстрируя силу, но оглянулся на пилота. Лопасть напором воздуха повело вбок. Стремянка покачнулась. Ленино тело косо мелькнуло в глазах Олега Николаевича — и вот Леня уже сидел на палубе, потирая ушибленные места. К счастью, матросы боцманской команды подхватили лопасть, и она не пострадала.

Потом Леня привинчивал ее и несколько раз встретился взглядом с Олегом Николаевичем. Он как бы сказал: «Что ж, мы с тобой, Николаич, судьбу проверили. Я сделал все, что мог, ты вырвался — и выходит, что тебе на роду написано сегодня лететь. Машина в порядке, тут я чист. Вернешься если, — устроишь мне промывание мозгов. Тогда я буду только покрякивать и радоваться на тебя…» Ленькино лицо скрылось от Медведева, заслоненное усатым профилем Кукурудзы, севшего рядом.

Олег Николаевич ощутил: вот оно, привычное кожаное сиденье, привычно обе руки на рулях управления, привычен взгляд на приборы, знакомо рабочее состояние всего тела, крепкого, собранного, с пружинистым током крови в кончиках пальцев… Теперь попробую двигатель, подогрею, доведу до взлетного режима. Вот они, вращаются надо мной «крылышки».

Все быстрей и быстрей…

…Когда рассказываешь твои истории, Олег Николаевич, китобоям других флотилий или иным скитальцам и труженикам морей, не говоришь о вещах, которые для них сами собой разумеются. Не объясняешь им важность хотя бы того, как ты, полярный летчик еще только по названию и никакой не моряк, был принят в первом своем рейсе очень, казалось бы, далекими от тебя матросами разделочного цеха. Ты-то пролетал над ними, мельком любуясь океаном и высматривая китов, а раздельщики трудились внизу среди жира и мяса, но они о тебе думали, они к тебе приглядывались, подступали с расспросами к Попову и Кошелеву, заговаривали с тобой при случайных встречах возле радиорубки, в кинозале или в прачечной, были столь же неравнодушны к твоему появлению на китобазе, как неравнодушен организм к приживленной конечности.