Евгений Кондратьев - Москвичка

— Да, — сказала Людмила Ивановна и погладила собаку. Альпа прижалась к ее длинным стройным ногам. — В энциклопедии безапелляционно сказано, что все другие версии неверны.

— Ничего, — засмеялась Ольга Николаевна. — Вы там живете, и нам интересна ваша версия.

— Я ее встретила случайно в книге «Русская церковь и русские подвижники 18-го века». Были две княжны Таракановы: самозванка, претендовавшая на место Екатерины Второй, окончившая жизнь в Петропавловской крепости, и другая — настоящая внучка Петра I, тайная дочь казака Разума (он же граф Разумовский) и любвеобильной Елизаветы Петровны. Она долгое время жила за границей, блистала там и радовалась жизни, и не знаю как, но через пять лет после гибели самозванки сама оказалась в Петербурге, где Екатерина Вторая беседовала с ней о смутном времени, о том, что самозванка объявляла себя сестрой Пугачева, о том, что благо и спокойствие государства требуют, чтобы княжна ушла в монастырь затворницей.

— Сколько же было княжне? — спросила Ольга Николаевна.

— Тридцать девять.

— Княжна Тараканова, постриженная в Ивановском монастыре? Уверена, миленькая, что это церковная фальсификация.

— Возможно. Описаны подробности: келья из двух комнат, окна во двор, всегда занавешенные. Народ, ходивший смотреть на эти окна, прогоняли. Жила в страхе, боялась шорохов и прожила без свежего воздуха двадцать пять лет. Умерла за два года до наполеоновского нашествия. В настоятельских кельях долго хранился ее портрет, похожий на мать-царицу; надпись на обороте начиналась словами: «Принцесса Августина Тараканова, в иноцех Досифея…» Альпа, не грызи кресло!

Альпа вдруг насторожила уши, повернула голову к прихожей и залаяла. В дверь позвонили. Это оказался почтальон. Ольга Николаевна вышла и приняла от почтальона радиограмму. Радиограмма была с китобойной флотилии от двоюродного брата.

— Мама, — сказала Ольга Николаевна. — Это от Виктора. Простите, — извинилась она перед Людмилой Ивановной, — я прочту… Необычайно длинное послание от нашего кочующего и единственного мужчины… постриженного в моряки. Это мой двоюродный брат… Так, так… Мама, его друг, пилот, получил спинномозговую травму, он просит за него. Заранее договаривается. Пишет: только вам его доверю…

— Где же больной?

— Пока возле Южной Америки. Плыть еще долго.

— Как вам это нравится! И нет другой возможности, чтоб побыстрее доставить? Его же надо сразу лечить! Ты, дочь моя, должна срочно радировать о первых необходимых мерах. Там же судовые врачи, они «лечат» здоровяков, ужасная деквалификация!

— А наш Витя молодец: выложил в радиограмме все свои познания по анатомии. Все он знает! Травма на уровне позвонков: торакальный одиннадцатый — люмбальный первый.

— А что-нибудь о неврологическом статусе?

— Этого он, миленькая, еще не освоил: редко с нами общается. Да! Как нам нужен стационар на Бауманской, Людмила Ивановна!

И женщины весь остаток вечера, изредка отвлекаемые выходками Альпы, проговорили о своих врачебных делах.

— Вот наша жизнь, — вздыхала Татьяна Федоровна, на деле очень взбодренная этими, самыми интересными для нее разговорами. — От жизни не затворишься! Мне бы половину тех сил, какие я, голодная, имела, когда эшелон девчонок везла! У, как противно становиться старой!

Ольга Николаевна распаковала окно и распахнула на Сретенский бульвар. В комнату тянулись лучи фонарей, входила зябкая свежесть. Деревья казались похудевшими и оттого все — молодыми. Магнитофон где-то тихо звучал за стволами, и чудилось, что песня прорастает сквозь ветви…

Людмила Ивановна засобиралась домой. Зажгли свет в комнате. Альпа бросилась на грудь Ольге Николаевне, приглашая к игре, потом подбежала к Татьяне Федоровне.

— Тебе бы все играть, девочка, — сказала ей та. — Без такого игрунка нам будет скучно.

Людмила Ивановна предложила:

— Первый щенок от Альпы — ваш. Хотите?

Татьяна Федоровна ничуть не обрадовалась.

— Нет, нет, — сказала она. — Мы не держим.

— У нас был такой. Очень давно. С ним мой маленький брат Алеша играл, — объяснила Ольга Николаевна. — Алеша наш умер совсем малышом…

Людмила Ивановна хотела что-то спросить, но сдержалась.

— Альпа, спешим! — сказала она. — Не то мне от Мити попадет, да и тебе. Поругаемся.

— Муж разве не знает, где вы? — спросила Ольга Николаевна. Татьяна Федоровна все еще стояла потупясь.

— Знает и проверять не будет, но все равно… Хотите расскажу, как я первый раз с ним поссорилась? Я ездила к своей больной подруге, там встретила еще девочек, потом мы ушли и решили отправиться в кафе-мороженое, а после я еще зашла к одной из них поболтать. Совсем заболталась, возвращаюсь домой поздно, думаю: сейчас Митя меня отругает. Что ему сказать? Уже в подъезд вошла, а все еще не придумала. Врать нет причины, а правду сказать — не найду удачной формулы. Придумаю в лифте! Еду в лифте на четвертый этаж. Слишком быстро! Не успела. «А! — сказала себе. — Лень выдумывать. Обругаю его сама».

Вхожу. Альпа лижется. Слышу — журчание в ванной и чудный аромат по всей квартире. Заглядываю — о ужас! — весь мой драгоценный французский шампунь, который я расходую по капле, трясясь над каждой, вылит запросто в ванну, Митя утопает в жемчужнейшей пене, блаженствует, как богдыхан!

Вот тут я ему действительно выдала!..

Веткина ушла довольная, что снова, кажется, развеселила их. Татьяна Федоровна стала укладываться спать. Ольга Николаевна убрала со стола, вымыла посуду и решила принять ванну.

Почти весь вечер она была в таком состоянии, когда все окружающее, все прошлое, будущее как-то касается твоей жизни, все берется из чужих даже событий, историй и как-то сказывается на твоих чувствах, вбирается в твое бытие. Даже история с Досифеей вызвала мысль: «Мне уже тридцать шесть, ей тогда было тридцать девять…» Пришел на ум и рассказ Ивана Бунина «Чистый понедельник», которым Бунин был очень доволен: верующая москвичка скрывается от любимого человека; проходит время, и он случайно видит ее на Ордынке в Марфо-Мариинской обители — там, где ныне под большим черным куполом в форме боевого шлема, за стенами из серого кирпича размещается художественно-реставрационная мастерская имени Грабаря… Ни при какой вере, внушенной с детства, ни в какую эпоху Ольга Николаевна не была бы затворницей — не та у нее натура, не те, по-видимому, гены. Природа и общество создают таких, как она, для живого дела. Она им и занята. Ей сладко ощущать себя в движении, в действии. У нее есть страсть, пыл, огонь… А все же она чем-то «затворена» от простой женской удачи и не находит этому объяснения. Есть стена, которую Ольга Николаевна иногда, как бы спохватываясь, рушит, но та — словно в настойчивом сновидении — снова и снова перед ней возникает.