Николай Корсунов - Высшая мера

И вот теперь — шарахнули. Выдержит ли броня?..

К поселку шли споро, молча. Не слышали, как стрекотали кузнечики в разомлевшей траве, как позвякивал уздечкой и отфыркивался от комаров и слепней конь, топавший на поводу за Василием Васильичем. Не видели белого облачка в высоком небе, оно скользнуло по солнцу, легкой тенью прошло по лугу, по лицам людей. Над головами путников беспрестанно мельтешила, не отставая, коричневая пустельга. Из-под их ног выскакивали толстобрюхие кузнечики и грузно взлетали зеленые большие богомолы, пустельга складывала острые крылья, ныряла вниз и тут же вновь взмывала, держа в коготках добычу.

Костя забегал вперед, оборачиваясь, вглядывался в лица взрослых. Ему казалось, что все трое очень уж угнетены, точно на их веку это была первая война. Неужто испугались фашистов? Да сроду не одолеть фашистам Красную Армию! В кино показывали парад на Красной площади — там такие танки шли, такие самолеты летели! Получат гады по зубам, это уж точно, долго будут помнить. И эта война прогремит мимо Кости, как летняя гроза.

Когда поднялись по взвозу в поселок, увидели возле осокинской мазанки черную «эмку», окруженную ребятней. «За мной, похоже», — сказал Табаков. Шофер сидел за баранкой и нетерпеливо смотрел на подполковника в расстегнутой старенькой гимнастерке и на его спутников. Табаков кивнул ему, здороваясь, и вошел в избу. Минут через пять появился переодетый, туго затянутый широким ремнем со звездой, в фуражке с черным танкистским околышем. Следом Костя нес кожаный чемодан.

Возле машины Табаков сначала пожал всем руки, а потом, секунду или две помедлив, обнял поочередно Евдокию Павловну, Василия Васильича, Каршина, Костю, поцеловал каждого.

— Доведется ли…

И только по этому молчаливому, горячему прощанию Костя наконец осознал, насколько тяжкой видится взрослым война с немцами. У него дрогнуло внутри, спазмы сдавили горло.

— Иван Петрович… можно, я с вами поеду? Хотя бы до вышки. Можно?

— Садись, Костя. Садись…

Василий Васильич придержал Табакова за рукав, вопросительно, с надеждой взглянул:

— Отобьемся, Иван Петрович?

Тот помедлил — и как гвоздь в мягкое дерево, по самую шляпку:

— Обязательно! — Добавил после небольшой паузы: — Фашисты сами себе приговор вынесли. Но… твоим выпускницам-курсанткам, похоже, придется сесть на трактор, Вася…

Табаков сел рядом с шофером, Костя забрался на заднее сиденье, старательно захлопнул за собой дверцу. Завернули к амбулатории. Настя быстро, но с осторожностью беременной женщины вышла на крыльцо. Увидев в машине дядю, успокоилась, даже улыбнулась:

— Это вы! Я подумала, тяжелобольного привезли… Ко мне ведь мало кто с радостью…

Она еще не знала о войне. А когда Табаков объяснил ей причину внезапного отъезда, стала белой, как ее халат.

— Дядя… Иван Петрович… ведь это, наверно, очень серьезно?

— К сожалению, да.

— А как же Вовка, жена ваша? Они же там…

У Табакова дрогнули ресницы.

— Не знаю, племяшка. Будем надеяться…

Поцеловал Настю трехкратно, и она уткнулась лицом в его грудь, расплакалась. Настя тоже, оказывается, умела плакать, Костя этого не знал. Табаков гладил ее волнистые темно-рыжие волосы и повторял одно и то же:

— Ну, ничего, Настюша… Ничего, ничего… Все будет хорошо, все будет хорошо…

В заднее оконце Костя еще долго видел Настин ослепительно белый халат. В ушах его звучали ее последние слова-всхлипы: «Вот… опять одна… Всегда… всегда я одна…» Она ведь, правда, почти всю жизнь без родни. Родители умерли в двадцать втором от тифа и голода, а грудную Настюшку соседи отдали в детдом. Целых семнадцать лет Иван Петрович разыскивал племянницу, знал о которой понаслышке.

Слева, в километре, примерно, от дороги показалась чабанская юрта, возле нее, как вскинутое удилище, торчал колодезный журавль. К юрте тюхал на саврасом иноходце казах. Стремена у него подтянуты высоко и коленки на уровне конской гривы. Подпоясанный арканом стеганый бешмет собрался на спине коробом. На голове — войлочная шляпа-самовалка. Ясно — Шукей!

Увидев пылившую по дороге машину, Шукей задергал нетерпеливо поводьями, развернул лошадь и, охаживая ее слева и справа камчой, поскакал наперерез. Обгоняя его, с лаем мчали собаки — настоящие волкодавы. Чабан отчаянно махал над головой камчой, прося остановиться.

— Останови! — нервно сказал Табаков. — Что ему надо?

Шукей по-стариковски неловко ссунулся с седла, прикрикнул на собак, повод обмотал вокруг переднего буфера «эмки». Улыбающийся, довольный, что остановил-таки «шайтан-арбу», протиснулся в кабину, обеими руками поздоровался с каждым.

— Здоровы ли ваши дети? Здоровы ли ваши руки? Крепки ли ноги?

— Спасибо, аксакал, все в порядке. Извините нас, мы очень торопимся. Очень!

— Зачем торопиться? Русские всегда торопятся! Айда в кибитку, чайку попьем, айран попьем, барашка зарежем — бесбармак сварим… Новости, начальник, скажешь. В степи живу, совсем ничего не знаю. — Чабан открыл роговую табакерку, натрусил на ноготь большого пальца тертого табаку, всосал ноздрей, стряхнул остатки с жидких усов. — Айда, пошли в гости. Не отказывайся, начальник, обидишь Шукея… Война? Какая война? Война скоро кончится, кунак. Война — плохо: парнишка мой, Арман, в армии. Кончится война, начальник, победим… Пошли, мал-мал чай попьем, а? Скучно Шукею — один, один…

Пришлось распрощаться. Через некоторое время, все еще думая о чабане, Табаков произнес негромко:

— Не скоро до всех дойдет, как страшна будет эта война…

— Все равно разобьем!

— Конечно, разобьем, Костя, только какой кровью…

Костя выпрыгнул из машины возле Убиенного мара. Протянул руку Ивану Петровичу. Тот пожал ее крепко, энергично, как мужчина мужчине. А Косте вдруг захотелось расплакаться, еле удержался.

— До встречи, Костя… Мы еще с тобой порыбачим! — Табаков прижал паренька к груди, к орденам. — Будь счастлив, дорогой мой мужчина…

Завернув за крутое плечо мара, машина скрылась.

Костя побежал к мару. На его макушке — белохвостый беркут, как казачий пикет, азиатским прищуром уставился вдаль, туда, где расстилалось пшеничное поле, куда уехала машина. Костя и раньше взбирался по крутизне скатов, поросших жестким блескучим ковылем, но сейчас курган показался особенно крутым и высоким, подошва чувяка то и дело оскальзывалась.

Беркут повернул к нему сплюснутую голову, помедлил, потом развел громадные крылья и, вытягивая шею, сделал пробежку для разгона, поднялся в воздух. Пролетел над густым малахитом пшеничного поля, где зимой и Костя вместе с другими занимался снегозадержанием, ушел в небо, к солнцу.

Целая вселенная виделась с макушки мара. Сзади — далекие белые пятнышки излученских изб, синеватая кайма леса в уральной пойме. Впереди, за хлебным полем, — петляющая серая дорога. Она то подвиливала под телеграфные столбы, то сновала меж ними, то отбегала далеко в сторону. И мчалась по ней, подпрыгивая на ухабах, сверкающая маленькая машина, увозя дорогого Косте человека. Удаляясь, обтаивала как ледышка. Наконец исчезла за увалом.