Николай Корсунов - Высшая мера

— Роса падает на траву, когда ночь наиболее молчалива…

Сказана фраза — и опять немота в мчащейся на предельной скорости машине. А минут через пять — снова:

— Кто делает наиболее нужное для всех? Тот, кто приказывает великое. Исполнять великое трудно, но еще труднее приказывать великое…

Барона определенно потягивает на философию и афоризмы. Либенштейн не свои мысли изрекает, но не это сейчас важно. Важно, вероятно, то, что и Либенштейну, как и Максу, невмоготу долее молчать.

— Земля стала слишком круглой!

— Сейчас ей вскроют вены, — обещает адъютант.

— И за рытвинами дело не станет, вы хотите сказать?

— Конечно, господин подполковник.

Гудериан шевельнулся на своем месте.

— Не поломайте ноги, друзья мои, в этих рытвинах.

Все с готовностью улыбаются шутке командующего.

— Кстати, о вскрытии вен, — после паузы начинает начальник штаба. — Вы знаете, ваше превосходительство, Кребса?

— Того, что из Москвы недавно вернулся? Подполковника?

— Нет, Кребса из СС. Его красавица жена, говорят, вскрыла себе вены. Говорят, какая-то любовная история. И якобы сам Кребс просится в действующую армию…

— Не верю в последнее, — сухо произносит Гудериан и двигает головой — тугой воротник давит шею. — Меня гораздо больше интересует полковник Кребс, вернувшийся из России. Много занятных вещей рассказал… А тому — не верю! — И тонкие губы его смыкаются, как сработавшая гильотина.

— Пожалуй, вы правы, ваше превосходительство, — соглашается начальник штаба, поняв, что этот разговор командующему неприятен.

Конечно, не о столичных сплетнях надо сейчас говорить. Они опошляют и принижают надвигающийся час. Но о чем тогда говорить и думать? Напрасно считают, что у военных нервы свиты из морских канатов. Военные тоже люди живые. Думать о предстоящем наступлении? Ему отдано все. Все! Оно до последней запятой обдумано и расписано. И, как все гениальное, выглядит ныне чрезвычайно просто: мощные танковые клинья разваливают оборону русских на куски, куски эти уничтожаются войсками второго эшелона, а лавины танков неудержимо устремляются к Москве, Ленинграду, Киеву… Победа будет достигнута быстро и малой кровью. Не случайно же прикомандирован к штабу этот белокурый красавчик: увековечить! Не меньше.

В наступившем молчании Макс ловил на себе пытливые взгляды барона. Истолковывал их по-своему. Знал ли барон подробности? Не нарочно ли заговорил о ней, чтобы увидеть, как отнесется к этому он, Макс?

Бедная, бедная Эмма…

Вскоре автомашины свернули с шоссе на рокаду и заторопились влево, на север. Затем по слабому проселку выехали на небольшую возвышенность и остановились возле вышки, поставленной, похоже, недавно: от нее пахло свежеоструганной сосной.

Подскочивший майор что-то докладывал вылезшему из машины Гудериану, а Макс, потихоньку разминаясь, огляделся. Кругом стояли штабные автобусы, устремив в небо острия антенн. В стороне виднелась большая палатка. Больше ничего не увидел не привыкшими к темноте глазами. Зато услышал чьи-то быстрые шаги, комариное нытье телефонного зуммера, писк морзянки. В темноте слух обостряется. И еще — запахи. Они были родными, деревенскими. Ветерок навевал сладковатую пыльцу цветущей ржи, острую прель перегорающего навоза (наверно, где-то недалеко была деревня). Они растрогали Макса. Если б не примешивались к ним запахи каучука и бензина!..

— Как там, на той стороне? — различает Макс слова Гудериана.

— Русские ничего не подозревают, ваше превосходительство.

— Благодарю, майор…

Вчера и позавчера командующий с темна до темна объезжал свои части, проверял их готовность к наступлению. Несколько раз с приграничных наблюдательных пунктов рассматривал в бинокль русский берег: там — тишина и покой. В Бресте, который хорошо просматривался, играл духовой оркестр и шел развод караулов. Макс потом слышал, как Гудериан говорил своему начштаба: «Русские ни о чем не догадываются. Элемент внезапности стопроцентный, и мне жаль, что мы запланировали массированную артподготовку на целый час. Жаль снарядов. Успех гарантирован и при более экономном расходовании боеприпасов…»

Подняться на вышку по узкой крутой лесенке Гудериан пригласил немногих. Среди них был и Макс. Стеснились на верхней, огороженной перилами площадке. Тут ветерок посвежее, но Гудериан отказывается от предложенного адъютантом плаща. Он поднимает руку, всматриваясь в стрелки светящегося циферблата.

— Господа, сверим еще раз… Три часа десять минут…

Все быстро смотрят на свои часы и столь же торопливо устремляют взоры на восточный край неба, чуть подсветленный зарей. Смотрит туда и Макс…

Через пять минут начнется… Через четыре… Через три…

А в небе трассируют звезды. В польской деревне поют петухи и лают потревоженные собаки. Резко, как выстрел, хлопает дверца машины, заставив людей вздрогнуть. Гудериан что-то сердито шипит, и адъютант, перегнувшись через перила, грозит вниз, в темноту, кулаком.

В руке начальника штаба, на отлете, напряженно гудит телефонная трубка.

Через две минуты…

И тут наступает морозная, знобящая тишина, от которой у слабонервных зубы начинают, как при лихорадке, пощелкивать. Даже звезды помельчали. О таких минутах немцы говорят: «Слышно, как тянутся тучи». И — по-другому: дурак родился. Макс ощутил в себе туго скрученную стальную пружину, готовую разорвать внутренности. Он ждет чуда. Такое бывает раз в жизни. Не ошибется ли фокусник?!.

Через минуту…

Барон фон Либенштейн несет к уху трубку, медленно, как кажется Максу, чуточку театрально несет. И еще кажется Максу, что собственное его сердце начинает вдруг угасать, тикает еле-еле, словно в нем завод кончается…

Вначале в небо прыгнула ракета и, как кошка, выгибая спину и шипя, осветила всех красным дрожащим светом, точно на пожаре. В то же мгновение по горизонту прошла огненная судорога, и Макс понял: из десятков орудий выпрыгнуло дульное пламя. И еще через мгновение уже за рекой, за границей, задрожали белесые зарницы. Только после этого землю покорежила судорога, встряхнула наблюдательную вышку — Макс непроизвольно и постыдно ухватился за холодные от росы перила, — туго качнулся воздух, и расстояние принесло тяжелые, утробные вздохи, слившиеся в непрерывный гул. «Как под мостом, когда по нему проносится товарняк!» — машинально отметил Макс, вновь ощущая мускулистую силу своего сердца. — Это и есть, значит, артиллерийская подготовка? Немецкий Давид нанес первый удар русскому Голиафу…»

Грохотало впереди, справа, слева, по всему восточному горизонту, смятому, изорванному скачущими огнями бешеной орудийной пальбы.

Гудериан отрывает бинокль от глаз и протягивает его Максу.