Николай Корсунов - Высшая мера

Подрулил Стахей Силыч к высоченному глинистому яру, на лбище которого заря уже высветила желтизну. Прошлой весной вместе с подмытым берегом рухнул здесь вековой тополь, и теперь его сучья торчали из реки почти до самой середины русла. Чуть ниже этого тополя и выбрал для рыбалки место Стахей Силыч: «Рыбы тут — тьма-тьмущая!»

Иван Петрович с двумя удочками остался в бударе, а Костя устроился поодаль на обрывистом мыске, возле которого вода, кружась, пенилась и хлюпала.

— Ну вы тут рыбальте, а я пойду каких-нито дровец наберу, — сказал старик. — Уху варить будем, чай кипятить будем… А гребешь ты, Иван Петрович, ятно, чисто казак уральский.

Иван Петрович придавил комара на щеке, с иронией глянул на бакенщика:

— Что-то ты, Стахей Силыч, усиленно в казачью родню меня верстаешь. С какой такой целью?.. А с уральскими казаками я лишь в гражданскую войну роднился: то они мне горсть свинцовых леденцов из «максима» сыпанут, то я им…

Каршин неопределенно хмыкнул, подвинтил ус, полез наверх за дровами. Из-под его подошв с шорохом осыпалась глина. Костя проводил Стахея Силыча злым прищуром.

— Клюет, Иван Петрович?

Табаков оторвал взгляд от кончиков удилищ, перекинул его на противоположный пойменный лес — над ним закраснелся ободок солнца. Вода у берега сразу стала малиновой и словно бы густой, как сусло.

— Нет, Костя, не клюет. — И вдруг приподнялся с доски, застыл над удочками.

Гибкий кончик правого удилища изогнулся, клюнул воду и подался вслед за леской в сторону. Иван Петрович сделал резкую подсечку и начал вываживать. Подбежавший Костя, по леске проследив за поведением рыбы в глубине, разочарованно протянул:

— Это не саза-а-ан! — И пошел к своим удочкам.

У самого борта будары металось на толстой леске что-то большое и черное. Иван Петрович, одной рукой удерживая леску, другой метился подвести сак под добычу. С трудом, словно пудовую гирю, перевалил в лодку метрового сома. Сел на перекладину, не спеша вытер ладонью забрызганные лицо и шею, любовался добычей.

Сом плямал широким ртом, шлепал по днищу узким, как шашка, хвостом. К голове его присосались две пиявки, брюхо бело-пятнистое и мягкое, как у лягушки.

— Видал, экое чудо вытащил?! — желал Табаков обратить на себя внимание, счастливый и в то же время уязвленный равнодушием Кости. — Килограммов восемь. Ребята в полку не поверят…

— Это разве со-о-ом, — пренебрежительно отозвался наконец Костя, не сводя глаз со своих удочек. — Это не сом, а сомишка… Вот дядька Устим Горобец поймал в тридцать четвертом году — сом так сом был! Тащил его дядька Устим, тащил из воды — никак. Замотал подпуск вокруг дерева и побежал за трактором «Фордзон». Приехали с трактористом, пока отматывали подпуск от дерева, пока привязывали к прицепной серьге, сом ка-а-ак рванулся — и трактор за собой упер. Не стало «Фордзона»…

Табаков обтирал тряпкой руки, щурился на Костю. На Костином лице — невозмутимая сосредоточенность тертого рыболова.

— Ну и что… судили их?

— Кого?

— Тракториста с дядькой Устимом.

Костя засмеялся, сразу выдав себя «брехливыми» редкими зубами:

— Не-е-е!..

А через несколько минут пришла очередь Табакова смеяться над Костей. У того на одной из удочек, воткнутых комлем в берег, наметилась поклевка. «Сазан!» — жарко вышепнул Костя и, присев на корточки, немигающе уставился на кончик снасти. Пальцы рук осторожно свел меж коленей, полагая, что сцепил их под удилищем, чтобы в секунду новой поклевки рвануть его на себя. Сазан клюнул, и Костя рванул с таким азартом, что полетел на спину, задрав босые ноги. А удилище дремало себе, надежно воткнутое в глинистый мысок. И сазан, верно, погуливал в другом месте, закусив личинкой майского жука, снятой с Костиного крючка.

— Такой сазан ушел! — чуть не плакал Костя, насаживая на крючок белую личинку с коричневой головкой, похожую на окурок.

— Большой? — хохотал Табаков. — Азарт тебя подвел, Костя!

Паренек не ответил. Раскачал в опущенной руке грузило на леске и метнул его подальше от берега. Булькнув, свинчатка увлекла за собой крючок с насадкой вглубь, туго натянула леску. Мир Кости сосредоточился на кончике удилища.

С яра спустился Стахей Силыч. Он бросил на берегу охапку сушняка, шагнул в лодку, враскорячку постоял над сомом, потом пренебрежительно пнул его носком сапога.

— Выкинь, — сказал удивленному рыболову. — Выкинь, говорю! Что сом, что щука — одинаковая погань. Лягушатники. Уральский казак сроду не станет есть такую тварь. — Видя, что Табаков не собирается выпускать первую свою добычу, Стахей Силыч сунул толстые пальцы под колючие жабры и выплюхнул сома за борт. У Табакова злая бровь взлезла на лоб.

— Кто вас просил?

— Не гневайся, краском, лучшую пумаешь. Сазана али судака… А завтра севрюжку иль шипа зацепим, расстараюсь для тебя, краском.

— Премного благодарен, — сердито буркнул Табаков.

Осторожного сазана им не удалось взять, а двух судаков и нескольких крупных лещей поймали. Костя живо выпотрошил их и бросил в ведерко с кипящей водой. Туда же Каршин кинул три картофелины, пучок молодого укропа. А в закопченный, заслуженный чайник вместо заварки нарезал веточек смородины, найденной им в лесу. По берегу разлился аппетитнейший запах ухи. Из закипевшего чайника пахло душистым терпким паром.

На куске брезента старик расставил миски, разложил деревянные ложки, нарезал хлеба, в обрывок газеты насыпал соли, рядом кинул пук зеленого лука, нащипанного, верно, с грядки Степаниды Ларионовны. Опустив руку в воду, вытащил поллитровку водки, воткнутую в дно для охлаждения. Утвердил ее в центре рыбацкого стола.

Солнце уже хорошо припекало, и Табаков с Костей наперегонки сплавали до середины Урала и, снесенные течением, прибежали издалека освеженные и голодные. Прямо в мокрых трусах опустились на брезент, с благоговением следили за тем, как Стахей Силыч большим деревянным половником разливал по мискам уху. Затем он взял бутылку.

Выпили, похрустели сочными стрелками лука, макая их в соль, взялись за ложки. От второй командир отказался, а Стахей Силыч выпил, громко, азартно крякнул. Осоловел. И его потянуло на всякие разговоры. Вначале поинтересовался, как и где горел Табаков, долго ли заживали ожоги. Покрутил головой:

— Не приведи бог в танке воевать!

Затем мотнул подбородком на длинный сизоватый шрам, пересекший волосатую грудь подполковника:

— Самураи тавро наложили? Иль тоже испанские фашисты?

Шов на груди Табакова небрежный, торопливый, такие беглые крупные стежки бывают на прохудившихся мешках, когда их латают мужики на мельнице. Так не зашивают раны в хороших, удаленных от фронта госпиталях.