Николай Корсунов - Высшая мера

— Что вы какие-то… не такие? — озадаченно спросил он, садясь на стул и выбирая из русых волос зеленые сенинки. — Будто навек расстаетесь! Смешно даже.

— Навек, Костя, ты угадал… Разве Стольников ничего никому не сказал? Он же не трус, надеюсь…

— И так узнают! — злобно выкрикнул Сергей, защелкивая на полу замки чемодана.

И только теперь Костя увидел, как изменилось лицо Насти, было оно землистым, мертвым, волосы не прибраны, лишь гребенкой схвачены. Увидел, как суетливы, нервны движения дяди.

Костя медленно поднялся, слыша тяжелые удары крови в ушах.

— Ты… бросаешь Настю?

— Да, мы расходимся…

— Ты… ее бросаешь?

— Отстань, племяш, не до тебя нам…

— Как же ты… — Костя чуть ли не со слезами лез под майку, тащил из-за пазухи телеграмму. — Что мы Ивану Петровичу скажем? Он же едет, он же телеграмму вот прислал! Он же, он, — Костя искал убивающие своей логикой слова, — он же герой, командир полка! А ты… ты…

— Я, племяш, не на командире полка женился, а вот на ней. — Сергей, собираясь, старался быть к Косте спиной. — Будь здоров. Поклон папаньке с маманькой…

Палящая обида сдавила Костино сердце. Ничего себе подарочек приготовил к встрече дядя! Кнутом бы его сейчас! От плеча до поясницы. Чтобы гимнастерка на спине лопнула! Но это ж, это опять… диктатура кулака и кнута! Так сказал зимой отец, когда узнал о взрыве каршинской печи и экзекуции, которой подвергся Костя. «Скверно, сын, — сказал отец, не скрывая огорчения. — Умный человек никогда не станет доказывать свою правоту силой. И маманька не права, и ты не прав…»

В одной руке у Кости взмокла телеграмма, в другой — вязовое тонкое кнутовище.

— Ты… ты… подлый!

Сергей вздернулся, как от удара. Шагнул к Косте. Тот чуть отступил и выпустил к ногам змеиную плетенку кнута, кнутовище отвел назад: попробуй тронь!

— Вон отсюда, щенок!

— Уйду. Но… не дядя ты мне больше! — Костя повернул бледное лицо к Насте. Она сидела возле стола, опустив лицо на руку. — Ты, тетк Насть, не очень-то… Ты — наша, всегда! — Вышел, и сейчас же раздался топот копыт — с места в карьер. Вскоре заглох вдалеке.

А в открытое, затянутое марлей окно слышалось урчание автомобильного мотора, погромыхивание разболтанного кузова. Григорий Шапелич ехал в Уральск и обещал захватить Сергея.

Спали Табаков и Костя на плоской, мазаной крыше сарая, настелив побольше свежего лугового сена. В первую же ночь комары, налетевшие со старицы, в одночасье согнали их оттуда, но потом Настя сшила им из марли полог, они натянули его на крыше, и оттуда он далеко белел, словно свежий сугроб.

Вначале Костя думал, что как только Табаков услышит об уходе Сергея от Насти, так и знаться с Осокиными не станет. А Табаков — ничего. Лишь долго о чем-то говорил с Настей, потом с отцом и матерью Кости. И жить остановился у Осокиных, а не у племянницы.

В один из вечеров, лежа под пологом, Костя спросил, переходя с Табаковым на «ты» (свой человек, чего стесняться!):

— Ты очень сердишься, Иван Петрович, на моего дядю? Только знай: он мне больше не дядя. Он хуже беляка для меня!

Не отвечал командир полка. Молчал, вроде как наповал сраженный этакой категоричностью. Затем повернулся на бок, приподнялся на локте, тепло и улыбчиво посмотрел в Костино лицо.

— Жизнь, Костя, пресерьезнейшая штука. Это только перекати-поле, катун по-вашему, мчится туда, куда ветер дует. А человек, Костя, чаще против ветра идет. Ему бы по ветру, а он — против, против. Даже вот ты. Дядя оставил Настю — и ты на крайность: нет у меня дяди! Знаешь, как народ говорит? Язык вперед ума рыщет… Ты вот уже закончил семь классов, почти взрослый человек. Скажи, что для человека главное в жизни?

Польщенный таким обращением, почти на равных, Костя для солидности выдержал паузу.

— Оно ведь, Иван Петрович, смотря с чьей точки зрения… Для мамани, например, самое главное, чтобы я не получал плохих отметок в школе и чтобы ее просоводческое звено всегда было первым в районе. А для папани, думаю, главное — исправные трактора и… урожай в оглоблю.

— А для тебя самого?

— Ну… раз я закончил семилетку, значит, я уже не дурак. А хочется еще умнее быть. Ну как ты, Иван Петрович, или как товарищ Ленин. И еще, чтобы в бою с врагами не испугаться, пятки не показать…

Беседы их затягивались допоздна. Внизу, в загородке, пыхтела корова, там, в старом жестяном тазу, курился кизяк, отгоняя от скотины комаров, а в выси, над лицами Табакова и Кости, висели по-летнему крупные звезды, процеживая через марлю голубоватый свет. Временами оба замолкали, и тогда Иван Петрович закуривал, пускал дым вверх — с полога тучей срывались комары, гудели, пищали рассерженно, голодно.

— Полог — наша броня, — делал заключение Костя.

— Да-а, — соглашался Табаков, думая о своем. И добавлял: — Хорошая штука жизнь…

На рассвете их разбудил нетерпеливый легкий стук. Откинув влажный край полога, Костя высунулся наружу: внизу стоял Стахей Силыч и, глядя себе под ноги, палкой постукивал по концу жерди, будя рыболовов:

— Мир зореньке вашей, ребяты!

— Сейчас, дядь Стахей…

Минут через десять по Севрюжьему проулку спустились к старице, стоячая вода дохнула тиной, карасями и кувшинками. Пучеглазо смотрели из воды звезды, удивляясь столь ранним молчаливым путникам, гуськом поспешавшим кромкой берега. Брызгая, всполошно сигали в воду вспугнутые лягушки.

Перебрались через хлипкий мостик. Под ним бурчал ручей. До августа будет он выцеживать воду из старицы, стремясь к Уралу. Вливается в Урал, а тот даже не замечает его в своем величавом течении к морю. Пока не отшнуруется в этом месте, под мостком, старица, ее надо объезжать, давая крюк километров пять. На автомашине — полбеды, а на быках полдня потеряешь, прежде чем доберешься к лесу и луговым сенокосам. Раньше пытались тут плотину насыпать с ревунком-водоспуском, да потом отказались: полые воды начисто размывали ее.

Углубились в луга. Темные, тяжелые от росы травы омывали армейские сапоги Табакова, обжигали Костины ноги в чувяках и коротких старых штанах. Когда подошли к лесу, над лугами начал собираться туман. В ветках скрипела неведомая птаха, нетерпеливо, точно ржавый замок открывала, торопясь побыстрее зарю впустить. Река блеснула как пролитое серебро. Наискось от избушки Стахея Силыча, у самой кромки яра, Костя разглядел новый перевальный столб, полосатый, с черными шарами, подвешенными к верхней перекладине. В прошлом году его не было. Вдалеке слышалось клокотание воды в узком горле переката.

Стахей Силыч громыхнул тяжелым замком на двери, вынес весла. По земляным ступенькам спустились к востроносой бударе. Качнулась под людьми будара, заскрипела днищем по гальке. Стахей Силыч с коротким рулевым весельцом прошел на корму, Иван Петрович положил ладони на отполированные рукояти весел, а Костя с тяжелой торбой уселся на носу. Речное сильное стремя оторвало суденышко и повлекло вниз, но Табаков с легким всплеском опустил весла в темную под яром воду, и будара упруго толкнулась вперед. Вода под веслами всхлипывала, закручивалась колечками. Проголодавшееся за ночь стремя хватало и глотало клочья тумана, как хватает щука белый дым, павший от костра на воду.