Николай Корсунов - Высшая мера

— Белоказаки, — сказал Табаков. — Может, ты рубанул, дедуня?

Старик пьяненько хехекнул:

— Могет статься, могет статься!.. Только, замечу тебе, опосля моего удара никто не воскресал.

— А я вот воскрес.

— Значит, не я ослонил тя шашкой…

— Немало казачки́ кровушки красной, рабоче-крестьянской пролили.

У Каршина дрогнули мягкие круглые щеки, на них четко выступила голубая паутинка сосудов. Седой острый ус поднялся, как сабля на взмахе.

— А вы, а красные?! — И — придержался, опять хехекнул: — Злой я воин был, краском, ей-ей…

Табаков тяжело и долго смотрел на старика.

— По твоим делам — к стенке бы тебя, дед. И что ты мне в девятнадцатом под Уральском не попался!..

— Фу! — Стахей Силыч дунул в Костино конопатое лицо. — Ты погляди, как разгорелся! Остынь маненько! Ишь, глаза ровно у волчонка полыхают… А тебе я скажу, голуба: возле стенки я уже стоял. Помиловали. Как раз в Уральске, в девятнадцатом. Опосля я знаешь скольким Врангелям да белым полякам кровь отворил? Несть числа! Шашкой замаливал грехи, советская власть сполна отпустила их… А ты, часом, не в обороне Уральска стоял? Часом, не по берегу Чагана, не у Казенного сада?

— Где это ты читал мой послужной список, Стахей Силыч? — ухмыльнулся Табаков.

— Ну тогда помнишь майскую ночь! — обрадованно воскликнул тот. — Как не помнить! Несть числа, сколько будар мы навезли к Чагану, спустили их потемну в воду, тронулись… Ну, думаем, все, Уральск наш. Бож-ж-жа ж ты мой, как вы нас встрели! Чаган к утру красным от крови стал. Будары — в щепки снарядами, нас — пулеметами, пулеметами… могет статься, твоя отметина? — Стахей Силыч закатил рукав косоворотки, показал синюю рубчатую звездочку выше локтя.

— Вполне возможно. Мы с товарищем в развилке осокоря сидели, ручным пулеметом работали…

Воспоминания накатились лавиной и накрыли обоих, как внезапный артиллерийский налет. Надолго замолчали. Смотрели в разные стороны. Только Костя поглядывал на обоих: исподлобья, сторожко — на бакенщика, с гордостью — на командира. Ему опять хотелось проникнуть в мысли Ивана Петровича. Почему он приехал каким-то не таким, как в прошлый раз? То и дело уходит танкист в свои думы — как в ночь, как в туман.

А Табакова память вернула к осадным дням в Уральске, к тысяча девятьсот девятнадцатому… Майский десант белоказаков… Повальный тиф, нехватка медикаментов, одежды… Заговоры контрреволюции в городе, в сердце осажденных… Митинги по случаю телеграммы Ленина красным уральцам, державшим на «привязи» целую армию генерала Толстова, стремившегося соединиться с Колчаком и Деникиным.

Было это в девятнадцатом. Сейчас — тысяча девятьсот сорок первый. Двадцать два года минуло, а перед ним сидел тот, кто был по другую сторону. И этот, бывший, и ныне еще настроен странно, загадочно…

В два часа ночи по берлинскому времени командующий 2-й танковой группой генерал-полковник Гудериан энергично сел в свой большой, играющий лунными бликами «мерседес». Помимо адъютанта пригласил к себе начальника штаба барона Курта фон Либенштейна и художника Макса Рихтера. По лицам генералов и старших офицеров Макс угадал, что это приглашение командующего они приняли как старческую прихоть. По званию и положению место Макса в одной из последних машин, несшихся следом по шоссе Варшава — Брест. Может быть, командующему хотелось поговорить с художником о чем-нибудь отвлеченном, далеком от тех забот, которыми напряженно жил в последние месяцы и недели? Об искусстве, например? Разрядить, расслабить уставший мозг, уставшие нервы. Ведь предстояло такое!..

Но в салоне автомобиля молчали. Точно вслушивались в свист рассекаемого воздуха, в рокот бетонки под колесами. Время от времени фары задних машин высвечивали сидевших, и тогда Макс, сидевший сзади меж адъютантом и начальником штаба, хорошо видел перед собой Гудериана. Плечи квадратные, над погонами золотистое свечение. Туго напруженный, выбритый затылок тонко подчеркнут белым подворотничком. Широкая тулья фуражки затеняет левую щеку, но все равно виден на ней круто выступивший желвак — признак высшей сосредоточенности командующего. Если скосить глаза вправо — прямоспинный, замерший вертикально адъютант, вторые руки и ноги Гудериана. Слева — его второй мозг: барон глубоко откинулся на спинку сиденья, черты его лица заострились, и даже в полумраке заметно, как он бледен. Переутомлен? Недоспал? Волнуется?

«Все мы думаем сейчас об одном и том же: через несколько десятков минут — свершится! Мы, счастливчики, на острие исторического события. Загрохочут орудия, взревут танки, устремятся в небо бомбовозы… — Макса лихорадило, непривычно потели ладони. Даже волдырчики на губах повыпрыгивали. — Нервы? Страх? Необычайность грядущего? Говорят, к виду убитых и человеческой крови можно привыкнуть… «Кто убивает человека, тот убийца. Кто убивает миллионы людей, тот победитель. Кто убивает всех, тот бог…» Кому принадлежат эти слова? — Он мучительно морщился, напрягая память, но не мог вспомнить. Передернул лопатками: — Не знаю, не знаю, можно ли стать богом, убив всех!..» Вспомнил о Хельге: она, наверное, смогла бы стать. Позавчера, провожая, немного всплакнула, потому что догадывалась о скорой войне. Однако тут же твердым голосом сказала: «Пусть тебя ничто не угнетает, дорогой! Ты — немец, а каждый немец обязан быть выше всех других людей. Я всегда верила и верю в тебя, в твою высокую звезду, ты это знаешь».

Их там, в трудовом лагере, знали, как и чем начинять!

Доктор Геббельс тоже, напутствуя, сказал: «Я верю в вас, Рихтер!..» Он энергично прохаживался по кабинету и азартно потирал ладони, говорил высоким возбужденным голосом: «Что, где, как? — я вам не скажу, Рихтер! Досужих толков много, а истины нет и не будет до часа икс. Мы создадим вселенский хаос, чтобы породить звезду. О часе икс вы узнаете от генерал-полковника Гудериана, к штабу которого я вас прикомандировываю. Генералу вы понравились, поздравляю!..»

Макс горячо благодарил, почтительно поворачивался вслед за хромавшим министром пропаганды. Тот напрасно напускал туману, Макс на сто процентов был убежден: война — против большевиков. Став за последние полгода более внимательным, он приметил, что доктор Геббельс патологически не любит русских и даже, казалось, не стремился скрывать этого, ходили разговоры, что он ни одной собственной строки не опубликовал в пользу германо-советских отношений. Получалось, Советам вовсе не рука протягивалась, а лапа со спрятанными когтями. Лапа тигра.

«Повторяю: я верю в вас, Рихтер, — продолжал он пророчествовать и все ходил по сияющему паркету, теперь заложив одну руку за спину, а другую за борт военного френча. — И потому делаю вас свидетелем и соучастником величайших исторических побед немецкого оружия. Фюрер и нация обязывают вас силой искусства увековечить эти события…»