Николай Корсунов - Высшая мера

Вспомнил! И поморщился от неожиданности. Фамилию Шмидт носила до замужества Кете Кольвиц. Нет, жизнь, похоже, не бывает без подножек!

Настроение испортилось. Остановился перед мольбертом, накрытым простыней. Новое полотно: «Возвращение к Родине». Один из командиров частей в генерал-губернаторстве насмешливо фыркнул: «Что вы все рисуете этих польских немцев? Грешно говорить, капитан, но мне они антипатичны. Как их ни мой, а все от них пахнет кислым польским бигосом, проще говоря — капустой с мясом. Несет от них польскими флячками, проще говоря — вареной требухой… Не спешите их увековечивать, капитан!..» Может, отчасти напоминания о его совете не настраивали на работу? Или все та же Кольвиц?..

Услышал звонок в дверь. Открыл. Перед ним стоял кривой Пауль, глаз дворника излучал восторг.

— Я вам три раза звонил, господин капитан! Три раза! — Цифру «три» он произносил с таким удовольствием, словно ему было двадцать лет и он называл номер телефона любимой девушки. — Какой-то мальчишка принес вам вот это письмо. Велено, сказал, в ваши собственные руки…

В комнате Макс с недоумением оглядел большой самодельный конверт. Четкими круглыми буквами было написано: «Максу Рихтеру, художнику. Берлин, Раабештрассе…» Обратного адреса не было. Он взял столовый нож и осторожно взрезал край конверта. Руки его задрожали от волнения и недоброго предчувствия: Эмма вернула ему карандашный портрет, рисованный им в вагоне. Из-под высоко вскинутых бровей на Макса смотрели Эммины глаза, с «дымкой», с «поволокой», как он тогда говорил. Внизу его росчерк: «Made in Deutschland». Непрошено и непрощенно вспомнилась вся она, все, что было с ней связано.

«Наверно, я ее любил… Люблю, наверное. Вот история… А не Кребс ли подстраивает? Он же мог обнаружить рисунок! Такие, как Кребс, не прощают…»

Кроме ватманского листа, вырванного когда-то Максом из альбома, в конверте ничего не было. Что, возврат за ненужностью? Или… провокация?

Недоумевая, Макс машинально перевернул картон и увидел, что обратная его сторона исписана. Кинул взгляд вниз: да, подписалась Эмма!.. Начал читать.

«Дорогой Макс!

Надеюсь, ты уже вернулся из командировки. Впрочем, все равно…

Я возвращаю твой входной билет. Верно говорят: любовь слепа. Ты показался мне совсем не похожим на других, я считала: вот сын века! Почему? Не знаю. Но ты, к сожалению, тоже оказался как многие…

Может быть, я очень впечатлительная, возможно, у меня больное воображение? Все это возможно, если смотреть на меня глазами моего мужа. Первое время я еще металась, искала утешения и объяснения всему у него, он ведь кончал консерваторию, он одаренный музыкант, у него должны быть, как я мыслила, тонкая натура, тонкое обостренное чутье к чужой боли. Он пожимал плечами и хмыкал: «У тебя несварение желудка. Пей минеральную зейдлицкую, она слабит…»

Ты не такой, Макс, я в этом уверена. Но и ты на первый план поставил личное благополучие, и ты за чечевичную похлебку отдаешь талант, любовь, даже родину. Да-да, не возражай! Я видела, я понимала тебя в тот час, когда ты, серый от страха, стоял перед Кребсом, когда ты, чуть ли не щелкнув каблуками, с готовностью отчеканил: «Так точно! Было!» Несмотря на трагикомичность моего положения в твоем доме перед Кребсом, я, как ни странно, могла мыслить, анализировать, сравнивать. И мой анализ был не в твою пользу, Макс. Хотя… хотя, буду откровенной, мне и сейчас хочется погладить твои волосы, прикоснуться губами к твоим глазам…

Если верить легенде, на месте казни Иисуса Христа, на Голгофе, вырос «цветок страстей», и в его чашечке запечатлелись орудия пыток Христа. Дорогой Макс, в чашечке цветка, который вырастет на моей могиле, будет свастика! Не удивляйся и не осуждай: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Я не создана для водевилей и трагедий, но и мелодрама у меня не получается.

Итак, ко мне в дверь стучит дама в белом.

Прости и прощай!

Макс ошалело покружил по комнатам. Набрал Эммин телефон — молчание. Ужас!

На полную мощность включил радиоприемник, купленный перед отъездом в Польшу, нашел маршевую музыку. Откинул с натянутого холста простыню и, схватив палитру и кисти, с ожесточением стал класть мазки на свое «Возвращение к Родине». Голова была огромна и пуста, как колокол без языка. Она и гудела подобно колоколу на ветру. В нее не входила взвинчивающая мелодия «Баденвайлера» — любимого марша фюрера.

Он вышел из дома и часа полтора бродил по улицам, чтобы отвлечься от гнетущих мыслей. Не зная зачем, зашел в ближайшую церковь, опустился на крайнюю к выходу скамью, рядом с молодой женщиной в черном платке. Положив молитвенник на колени, женщина устремила глаза вверх и шептала что-то быстро и страстно. Под сводами храма, обладавшего хорошей акустикой, гремел голос священника. Его слова доходили до Макса так же, как недавняя маршевая музыка из включенного на полную силу приемника. Гораздо слышнее была молитва женщины. Понял: молит бога упокоить душу ее мужа, убитого где-то в Польше…

И Макс, точно наяву, снова увидел перед собой сраженного на варшавской улице немца, увидел Эмму, покрытую черной кружевной накидкой, услышал ее горькое: «Во Франции месяц назад погиб мой кузен. Ему было двадцать лет, он был офицером…» Опять Эмма! О, всевышний… Что с ней сейчас, почему она так распрощалась? Неужели и впрямь задумала уйти из жизни? Как узнать?..

Вышел из церкви, опять бродил по городу. Далеко-далеко звучал колокол. Звуки были редкие, грустные, похоронные. Каждый удар — строка.

Бом-м-м!

Бом-м-м!

Бом-м-м!

Бом-м-м!

Надвигалась гроза, и он вернулся домой. За окном грянул короткий летний ливень с яростными вспышками фиолетовых молний. Тяжко вздыхал гром, словно кровельщики сбрасывали на мостовую старое железо.

Макс нашел пепельницу, давно потерявшую запах табака, на цыпочках прокрался в кухню и там, нервно ломая спички, с угла, где стоял его росчерк, поджег Эммин портрет. С лихорадочным облегчением смотрел, как над пепельницей, сворачиваясь в черную трубку, догорал ватманский лист с карандашным портретом Эммы, с ее последним приветом и прощанием…

Гроза за окном прошла. О жестяное подоконье била капель. Точно кто-то монеты отсчитывал в железную кружку.

Сенокосы… Пора дивная!.. Праздник, романтика мальчишья, отрада крестьянская — вот что такое сенокосы по Уралу, когда в каждой копне — пуд меду и воз запаху. Начинаются они не с лугов, там еще сыро после вешнего разлива, начинаются по дальним целинным взлобкам, по степным стрепетиным распадкам. Вначале ставятся шалаши из плетней, толсто-натолсто укрывают их сеном первой косы, чтоб и в зной хранили прохладу, поодаль роют в земле печурку, вмазывают в нее два котла для похлебки и каши, привозят наковальню для клепки косогонов и кос, рядом с ней ставят, точильный круг с нежным приводом — стан готов. В час добрый, люди! И пускай труд ваш будет жарок, пахуч сеном и потом, но неприедлив, радостен, в охоту…