Николай Корсунов - Высшая мера

Желтым сарафаном шуршала в перелесках осень. Блесткая паутина низала воздух, в седину обряжала жухлые травы и рыжую стерню. В строгом, нахолодавшем небе шло великое переселение птиц.

В былые годы осень — самая отрадная пора для излученцев: хлеб убран, бахчи скатаны, сено в стогах, картошка выкопана. По первым крутым заморозкам мужики колют подсвинков, женщины палят гусей. Из двора во двор начинают плыть свахи в шелковых цветастых шалях с кистями до обреза длинных широких юбок, до кованых каблучков, выговаривают невест, означают дни свадеб.

Нынче притих, посуровел Излучный. Задерживая дыхание, прислушивается: как там, на фронте, неужто все отступаем? А на фронте отступали, и гуще шли оттуда похоронки или бесстрастные строчки: «пропал без вести…» И уж почти нет в Излучном окошка, из которого не выглядывали бы почтальонку — желанную и нежеланную. Завидев ее, старухи всполошно крестятся: господи, пронеси и помилуй! Но если она вручала жданный треугольничек, клали перед девчонкой истовый поклон: спасибо, родная, жив мой ненаглядный, моя утробушка!

Сегодня Осокины тоже получили письмо. Как и в прежних, Василий Васильич сообщал, что заниматься приходится много, но зато скоро он станет механиком-водителем танка и поедет громить заклятых фашистов. О своих делах — двумя-тремя строчками, а о домашних расспрашивал подробно. Как дела в тракторной бригаде? Сумел ли колхоз подготовить зябь под весь яровой клин? Какой урожай проса сняла Дуся со своим звеном? А как там семейство соседей Калиевых, не бедует ли? Где Ильяс Калиевич находится? Пришлите его адрес. Нет ли вестей от Ивана Петровича Табакова? И как смел Костя бросить школу?! Что он, уже слишком ученый?

Вопросов больше, чем грачиных гнезд в роще за старицей. И письма, и вопросы Василий Васильич обращает в основном к Дусе своей, а ответы писать приходится Косте. Мать пишет редко, тайком от Кости, потому что грамоты у нее самая ничтожная малость, когда пишет, то шепчет слова, шепчет одно, а на бумаге, если прочитать, получается другое. Совсем переменилась маманя к отцу. Состриг он перед отправкой чуб свой веселый, а она собрала волосы в чистую тряпицу и спрятала в изголовье под периной. Ложится спать — сунет туда руку, вздохнет, а уж потом, поворочавшись, засыпает.

Вечером, когда Костя пришел с пахоты, Павловна отдала ему отцовское письмо: ответь как надо! Сама куда-то подалась.

Костя поставил перед собой керосиновую лампу и вырвал из тетрадки два листа. Задумался: с чего начать? С дел в тракторной? Дела не шибко хорошие. Были два гусеничных «ЧТЗ», сейчас — один. Второй, вместе с трактористами, забрали на фронт. С колесных «СТЗ» тоже почти всех опытных трактористов призвали, а у новичков они часто ломаются, простаивают. Да и насчет запасных частей совсем туго. Одним словом, папаня, война! И потому вся зябь конечно же не будет вспахана, хотя и бросил колхоз тракторам подмогу — десять конных однолемешных плугов, ржавевших за ненадобностью возле кузницы. Да что зябь! Хлеб еще не весь обмолочен, чего, колхозники говорят, давным-давно не бывало. Ведь нынче весь ячмень и много проса с пшеницей лобогрейками косили. Сейчас Фенин «Коммунар» молотит тот хлеб, что в поле заскирдовали, а потом его притащат в поселок, здесь тоже сложена огромная скирда пшеницы. А в поле на корню подсолнух.

Мамкин урожай? Да она ж помрет с горя, если маленький возьмет! Всех в районе обскакала. Дома сусеки поверх просом засыпаны — премия за высокий урожай. Да еще пять центнеров сдала в Фонд обороны.

Ну у Калиевых жизнь пока что нормальная, незаметно бедования. Многое, понятно, от характера Анны Никитичны зависит: там, где другая охает да ахает, она смеется. Другая, как говорит Степанида Ларионовна, обкладется детьми, роздыху ей не видно, а у Никитичны все шутейно, легко идет. Растут пацаны как подсолнухи, один другого обгоняя. Тут, конечно, большое дело — бабушки: то одна была, теперь другая объявилась. С бабушками просто растут дети, незаметно… Об Ильясе Калиевиче тоже пока тревог мало: под Уфой, в запасном полку службу проходит.

Насчет его, Костиной, учебы отец какое-то непонятное недомыслие проявляет. На это даже отвечать не хочется. Война ж! Айдар вон в молотобойцы к дядьке Устиму подался, лемеха для пахарей отбивает, Ольга пошла в погонщики к нему, Косте. Половина восьмого класса не села за парты! А он, Костя, хуже других, да?! Или он вроде Таньки Горобцовой, у которой совести нет, которая продолжает полной сумкой отличные отметки таскать домой? Ему через два месяца в комсомол вступать — с какими глазами он понесет заявление о приеме! Отец по-своему судит: в таком возрасте, мол, все от школы лыняют.

Если откровенно, Костя уже соскучился по школе. Месяц назад она казалась каждодневной безрадостной принудиловкой, а сейчас, наверное, с превеликой охотой сидел бы над учебниками и тетрадками. А ведь ни маманя не хотела, чтоб Костя бросал школу, ни учителя, и отец вот против… Но не возвращаться же! Стыдно! Людей не хватает для работы. Когда собрали и подремонтировали эти десять плугов — кого к ним приставить? Десять плугатарей, десять погонщиков — где столько мужиков набрать? Воюют мужики! И за один встал Костя, а погонщиком напросилась Ольга Калиева. Работа тяжкая.

Запрягать, во-первых, приходится не одну, а три пары волов, потому как правление колхоза решило распахать большой клин целины, чтобы верняковый урожай получить. Руководить этой рогатой шестеркой — немалая мука. Чемберлен не хочет в ярмо входить, намучишься, пока запряжешь. Гитлер норовит в сторону от борозды вильнуть, сбивает упряжку. Геббельс, молодой, малообученный бычишка, то заламывает соседа по ярму, вперед скачет, то сдуру, перестаравшись, начинает отставать, аж ярмо на рога лезет.

В первый же день такой вот нервный, глупый бычишка наступил Ольге на ногу, Ольга весь день хлюпала носом и до сих пор хромает.

А плуг! Пока его не настроишь, не приноровишься к нему, он хуже самых непутевых быков. То он, проклятый, зароется на такую глубину, что быки встают, а ты его не выдернешь, то выскакивает сияющим лемехом наружу, точно играющий сазан, и ты никак не вгонишь тот лемех обратно в землю даже при его, Костиной, как он считает, немалой силе. Или неожиданно захват получится настолько широким, что опять же останавливается тягло. Или, наоборот, лемех отрезает столь узкую полоску, что можно рысью пахать. И приходится без конца: «Ты-р-р-р! Стой, подрегулирую!..» Ты его за рога-чапиги держишь, упираешься, а он тебя из стороны в сторону по той целине кидает, руки-ноги вывихивает. От чапиг, от преподобных ручиц, ладони с непривычки горели, на них, как при ожоге, пузыри вздулись. Сейчас они полопались, и оттого боль в ладонях еще сильнее. После первого дня пахоты он, Костя, ночь не спал, мослы болели, словно их палками побили, а утром едва поднялся и кое-как добрел до плуга. Вот уже вторую неделю Костя пашет, а еще ни разу не выполнил нормы. Трактор-колесник может вспахать за день до пяти гектаров, гусеничный — до десяти, а Костя никак не вытянет свою никчемную «бычью» норму — один-единственный гектар…