Николай Корсунов - Высшая мера

— А потом же как? — с простодушным испугом смотрит на согбенную бабаку Анна Никитична.

Та, похоже, совсем отогрелась, спустила с головы на плечи шаль, неторопливо осмыслила вопрос, и ее собранные морщинистые губы напоминали конец завязанного мешка.

— Потом, матри, в Уральский написали, спросили. Ответили им: уральский казак Минька Каймашников, чистых кровей казак!..

Невольно грохнули люди смехом. Любил Костя всякие веселые разговоры-прибаутки, ему только подсыпь — хохотать будет до слез, но сейчас они его злили. Ну о чем действительно мелют здесь ископаемые старики да бабаки, когда мысли должны быть о геройском командире Иване Петровиче Табакове! И где та преподобная «краса-зоренька» запропастилась вместе с Настей?!

Ага, хлопнула наконец дверь в сенцах, женские сдержанные голоса воркуют, мешканье, наверное, дверную скобу в потемках не нашарят.

Стахей Силыч живо снялся с места и понес от печи к столу самовар. Ларионовна достала из горки чайную посуду.

Вошли Настя и Леся. Настя румяная, крепенькая, а Лесю и банный жар не выкрасил — лицо бледное, как у больного ребенка, лишь губы ярки и сочны. Охочих до поцелуев парней такие губы влекут больше, чем остальные девичьи прелести. И еще — «захарчована» Леся, это уж точно. Непомерно просторными кажутся на ней Настины ситцевая кофточка и старая юбчонка, а кирзовые армейские сапоги будто с великана сняты и надеты на тонкие Лесины ноги. Совсем вроде пацанка, но на плечах шинель внакидку, на шинели черные квадраты петлиц с маленькими желтыми танками. А сапоги, понятно, потому и велики, что в них надо всунуть забинтованную ногу. Да и этот полированный костыль-посошок в руке!..

— Здравствуйте! — негромко сказала она, явно смущенная многолюдьем избы.

Ларионовна бережно подхватила ее под локоть, повела, прихрамывающую, к столу. Стахей Силыч — тут как тут: проворно снял с Леси и повесил на гвоздь шинель. Костя, упираясь плечом в стенку, украдкой коснулся щекой колючего армейского сукна, вдохнул его запах. Нет, здесь он другой, не тот, казенный, какой исходил от шинели Ивана Петровича во время его приезда на свадьбу. Здесь, чудится Косте, пахнет сукно пороховым дымом, походными кострами и чем-то больничным. Устойчивый запах войны. Хотел бы Костя заявиться домой в такой шинели, с костылем в руке! Весь Излучный сбежался бы к Осокиным — на воина посмотреть.

Леся не пила чай, она то брала из руки в руку горячий стакан, то ставила его на блюдце, то опять поднимала. И вовсе не видела замершего, околдованного ею Костю, никого в этой просторной избе она не видела. Перед ней было еще недавнее, пережитое, что осталось там, в белорусских лесах и болотах. Об этом медленно, вздрагивая и поеживаясь, и поведала притихшим излученцам.

Рассказывала, как перешли границу немцы, как расстреляли ее отца, как она попала в полк Табакова и как полк отступал, в непрестанных страшных боях теряя людей и машины. Дошла Леся до последнего боя, которым руководил Табаков и в котором ее ранило. И особенно волновалась, когда вспомнила последнюю атаку немцев, она видела ее уже из кузова санитарной машины, которая никак не заводилась…

Командующий 2-й танковой группой генерал-полковник Гудериан нервничал: механизированные части ушли далеко вперед, а пехотные подразделения безнадежно отстали и не закрепляли успех, достигнутый танкистами. Отстали они потому, что были вынуждены втянуться в затяжные бои с отдельными группировками русских, оставшимися в тылу быстрых танкистов. Противник буквально терроризировал вторые и третьи эшелоны Гудериана, то и дело вступая в бой и перерезая коммуникации. Волей-неволей приходилось признавать правоту начальника генштаба Гальдера, который настойчиво требовал немедленного очищения занятой территории от остатков советских войск, иначе, мол, они потом наделают хлопот. Накаркал, ворон!

Подтверждение — задержка пехотного полка и танкового батальона. Так же застыла колонна с горючим и боеприпасами у села Ольшаны. Какая-то насмешка! По словам начальника разведотдела, у Ольшан взят в плен красноармеец, и он сказал, что немецкие части сдерживает танковый полк подполковника Табакова.

— Танковый полк? Табакова? — удивленно переспросил Гудериан, пытаясь припомнить, где он уже слышал эту фамилию. — Черт знает что! И эти слюнтяи… Кто командует батальоном?

— Капитан Вильгельм Штамм, господин генерал.

Гудериан продиктовал телефонограмму:

«Капитан, за успешное форсирование Буга я представил вас к награде. Капитан, если через два часа вы не раздавите жалкие остатки русских и не возьмете шоссе, я вас разжалую. Подчиняю вам все подразделения, находящиеся в деревне. С богом, капитан!..»

И Вилли Штамм принял меры.

В полдень, в самый зной, наблюдатель, сидевший на сосне с биноклем, доложил об оживлении у неприятеля. Табаков приник к амбразуре блиндажа. Посмотрел в бинокль, протер глаза, вновь припал к окулярам. Сунул бинокль Калинкину:

— Глянь, Иван Артемыч…

Тот поправил бинт на рассеченной осколком щеке, вгляделся.

— Т-т-твою мать! — вполголоса произнес Калинкин, обычно умевший выбирать более сдержанные выражения. — Т-твою мать! Детей и женщин впереди цепей. Довоевались, докатились! Они ж на… на наши мины гонят! — От волнения Калинкин косноязычил сильнее обычного, часто теряя звук «л»: — Свовочи! Из-за спин женщин и детей… В первый день войны, у деревни Мотыкалы, вот так же… мирных жителей впереди… Командир батальона рассказывал, зубами скрежетал…

— Отступили? Наши.

— А что сделаешь?! — Калинкин морщился и притискивал к забинтованной щеке ладонь. — Но там мин не было! Сволочи. Они ж… знают, что мы минируем подходы… Как можно!

— Фашисты, Иван Артемыч…

Калинкин как бы прозрел от жестких слов Табакова. И сник.

— Да. Правда. — Как и Табаков, он навалился грудью на нижний венец амбразуры, уставился запавшими глазами туда, откуда спускались вражьи цепи. — Твое решение… комполка?

Табаков, не отрываясь от бинокля, молчал. Стискивал зубы так, что ныло в висках. Легко сказать — решение! А в бинокль — вот они, немцы, рядом. И если б только немцы! В окулярах — родные, советские люди, бредут как смертники, бредут почти сплошной ломкой линией, человек сто пятьдесят. Наверное, всю деревню выгнали. Платки, косынки, кофточки, стариковские косоворотки, мальчишеские кепки — горький разноцвет. Красивая молодайка в белом, косо повязанном платочке. Смотрит под ноги, иногда вскидывает испуганные, страдающие глаза, вглядывается, будто хочет увидеть тех, на кого ее гонят, может, в замерших окопах кто-то из ее близких — муж, брат, отец. Сдернула с головы платок, несет в опущенной руке, губы что-то шепчут, может, последнее «прости». Рядом семенит босой подросток, то и дело поддергивая заплатанные штанишки и оглядываясь на солдат, а его подталкивают сзади прикладом. Боже, как парнишка похож на Вовку! Только этот немного постарше…