Николай Корсунов - Высшая мера

Ницше говорил:

«Нашей целью будет не образование массы, а образование отдельных избранных людей, вооруженных для великих и непреходящих дел».

А большевики призывают ко всеобщему образованию и равенству. Наивная близорукость! Образованная масса все равно остается стадом, которое перестает слушаться пастухов и затаптывает их.

«Восстание — это доблесть рабов, — утверждал Ницше. — Вашей доблестью пусть будет послушание».

Последнее относилось к немецкому народу. И немцы восприняли слова философа почти мистически, как священный завет. Немцы всегда были отважными воинами и самыми смиренными гражданами. У смиренных — самая толстая шкура. Если на протяжении веков безропотное послушание приводило немцев и к драмам, и к трагедиям, то ныне оно ведет к величайшему расцвету германской государственности, к тысячелетнему рейху. Французская республика, большевистская Россия рождены восстанием рабов. Империя национал-социалистов рождена послушанием. Национал-социалистская революция — кажется, единственная в мировой истории! — победила без гражданской войны, без жестокого сопротивления. Руководители Коминтерна нервничают и без устали призывают разобраться и понять, почему, дескать, немецкий народ столь покорно принял, по их словам, «эту самую зверскую революцию».

Над камином бьют часы, их неторопливый торжественный звон, покачиваясь, плывет по всему дому.

— Нам пора, Рихтер… Кстати, вы любите Ницше? Читайте и любите Ницше, он очищает душу от скверны и прозябания. Каждый должен носить его в сердце, он — наш предтеча…

Через четверть часа Геббельс вышел из машины возле парадного входа в рейхсканцелярию. Шоферу приказал отвезти «господина художника», куда скажет.

— Передайте мой привет вашей супруге, Рихтер… Кстати, Рихтер, не пора ли вам сменить квартиру? У вас она без мастерской? Я позабочусь об этом, Рихтер… Хайль!..

Макс попросил шофера остановить машину в двух кварталах от квартиры. Хотелось пройтись по воздуху, привести в порядок взбудораженные чувства. Минувший день слишком значителен, чтоб завершить его осторожным, плебейским прищелком автомобильной дверцы у своего порога!

«Читайте и любите Ницше…» Прежде философ ничего не внушил Максу, кроме желания запомнить некоторые его остроты и афоризмы. Говорят, Ницше был душевнобольным человеком. Так и думалось тогда Максу: лишь в воспаленном мозгу могла возникнуть столь странная философия — предание анафеме нравственных ценностей и разнуздание стихийных, анархических сил личности, «сверхчеловека», любовь не к ближнему, а — к дальнему, к «сверхчеловеку». Он хотел строить, прежде разрушив все. И еще говорят, за всю жизнь Ницше не имел близости ни с одной женщиной. А между тем сколько хлестких афоризмов посвятил им.

«Если ты идешь к женщине, не забудь захватить плетку». Или: «Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечтания страстной женщины?..»

«Читайте и любите… Он наш предтеча…» Странно все-таки, право. Если придерживаться нынешних порядков, то Ницше следует вычеркнуть из германской истории: философ установил, что его предок — поляк, шляхтич Ницкий, королем польским Августом Сильным возведенный в графский титул.

Что это? Ханжество, ипокритство? Или необходимость? Или признательность? За любовь — к дальнему, к «сверх человеку»? А таковыми и являются, надо полагать, фюрер и его сподвижники. Он их предтеча, они — его дальние. И они написали на своих знаменах его слова:

«Вы должны любить мир, как средство к новой войне. И короткий мир — более, чем долгий. Я советую вам не труд, а войну…»

Вероятно, он, Макс, не дорос до понимания этой философии. Он должен ее понять и усвоить. Иначе можно оказаться в канаве. Слепых котят бросают в сточную канаву не для того, чтобы научить их плавать…

Головомойка у фюрера была колоссальной. Для генералов. Прежде чем записать впечатления в дневник, Геббельс посидел, повспоминал. Не хотел бы он быть тогда на месте генералов.

Первым фюрер поднял главкома сухопутных войск. Вальтера фон Браухича. У того под глазами нездоровые мешки. Сердце шалит. Он, Геббельс, даже усмехнулся в душе: так-то оно в шестьдесят лет бросать старую жену и обзаводиться молодой! Молодыми должны быть любовницы, а не жены. Иначе у мужей не будет оставаться времени и здоровья для государственной службы.

Фюрер обеими руками яростно стукнул по сукну стола:

— Я вас спрашиваю, Браухич: почему это случилось?! — Главком вскочил. — Почему мои армии еще не в Москве?! Молчать!.. — Гитлер застучал кулаками по столу: — Вы мне здесь, здесь, здесь говорили с Гальдером: операция «Тайфун» развивается классически! Изо дня в день повторяли: наступление группы армий «Центр» принимает все более классический характер! Вы уверяли меня, уверяли, уверяли!.. Что помешало вам, Браухич, завершить вашу классическую операцию? Что?! Падение начальника вашего генштаба с коня?

Геббельс тогда подавил улыбку, а Геринг гмыкнул откровенно. Случится же такое: кадровый офицер упал на прогулке с лошади и выбил ключицу. Почти на месяц Гальдер вышел из строя, как раз когда велось наступление на Москву.

— Я вас спрашиваю, Браухич! Я дал вам все, все, что вы просили! Я утвердил все ваши сроки. Я пошел у вас на поводу. Ответьте мне!..

Геббельс отодвигает дневник. Встает. Ходит, ходит.

Кабинет огромен, ночь за окнами тоже огромна, по-ноябрьски темна и промозгла. В кабинете горит лишь настольная лампа, и кривая тень Геббельса вихляет по стенам, по лепному потолку.

Гром и молния, впервые он по-настоящему чувствует, как в душу закарабкивается страх! Стал забираться, насмешливо, дерзко похихикивать из души не после сорвавшегося взятия Москвы — после беседы с художником. Мягкий, нерешительный, но честный голос его повторяет в ушах настораживающую фразу: «Сталин и его партия проделали нечто очень большое по перековке психологии своего населения».

Нет, тут что-то не то. Не только это. Фюрер и все они просчитались. Большевики оказались сильнее, чем предполагалось. Фюрер и все они видели их колоссально нарастающую мощь и поэтому очень торопились. И все же — опоздали. Но, дав большевикам еще два-три года отсрочки, о победе над ними не стоило бы и помышлять. Не глупы. Фюреру, всем им хорошо знакома история.

Геббельс остановился перед книжным шкафом. Сочинения Фридриха Великого. Лучшего назидания (не связывайся с россиянами!), чем он, никто не оставил в эпистолярном наследии. Стоит взять вот этот том, и, точно наяву, увидишь, как король склоняется над листом бумаги и при свете сальной свечи пишет письмо-вопль тогдашнему коменданту Берлина графу Финкельштейну:

«Этшер, 12 августа 1759 г.

Я атаковал врага сегодня утром около 11 часов; мы отбросили его к Юденкирхгоф вблизи Франкфурта. Все мои войска действовали и совершали чудеса. Я собирал их трижды; наконец я сам чуть было не попал в плен, и мы вынуждены были оставить поле боя. Мой мундир пробит пулями; две лошади были убиты подо мной, мое несчастье в том, что я остался жив… Из армии в 48 тысяч я имею теперь, когда пишу, не более 3000, и я больше не хозяин своих сил. В Берлине поступят правильно, если подумают о своей безопасности. Это великое бедствие, и я не переживу его. Последствия этой битвы будут хуже, чем сама битва. Я не вижу выхода из положения и, чтобы сказать правду, считаю все потерянным. Я не переживу гибели своей страны. Прощайте навсегда…»