Николай Корсунов - Высшая мера

Жуков прошел, даже не взглянув, а Булганин, покашливая, взглядывал на труп, на размозженную голову. Он не привык к противоестественной смерти, она угнетала его.

— Привыкай, Николай Александрович, — негромко, понимающе сказал Жуков. — Не мы придумали войну, не мы ее развязали…

Он нагнулся и поднял комок земли, разломил. На разломе, уютно вжавшись в кристаллики земли и льда, дремало ржаное зерно, от него шла белесая тонкая нить, кончавшаяся мягким язычком стебля. Даже в рассветных сумерках видно было, как он хотя и смят морозом, но изумрудно-зелен и нежен. От разломленного комка еле уловимо пахло пашней и пресноватой, весенней молодой порослью.

Жуков с заметным сожалением пропустил меж пальцев размятую землю, даже не отряхнул перчаток. В крестьянском сыне — душа крестьянина.

— Хороши озимые. Сильными вошли в зиму. Добрый урожай сулят…

— Сколько человеческого труда вложено! — по-своему продолжил его мысль Булганин, вприщур, точно близорукий, всматриваясь в земляные сооружения, в людей. — Природу, говорят, нельзя застигнуть неряшливой, она всегда прекрасна. Безобразной ее делаем мы, люди. Исковыряли, изгадили… — Он помолчал, наверное ожидая ответных слов Жукова. Не дождавшись, продолжил: — Знаешь, Георгий, я чрезвычайно рад, что рядом с тобой воюю. Твоя вера, твоя воля окрыляют…

Жуков будто не слышал.

— Знаешь, позиция, — он повел рукой, — выбрана умело. Казалось бы, чем хуже вон та легкая возвышенность впереди? Господствующие высоты всегда предмет ожесточенных схваток. Но здесь отошли от нее. И правильно сделали. Возвышенность противнику легко обстреливать и бомбить. А здесь что получится? Высунутся из-за гребня вражеские танки, их пушки и пулеметы в эту минуту задраны, не могут стрелять, высунутся и сразу же попадут в прицел артиллеристов, на мушку бронебойщиков. Бей на выбор!

Булганин слушал и не слушал. Человек сугубо штатский, он глубоко не вникал в нюансы тактики и стратегии и принял бы за неудачную шутку, если б кто-нибудь ему предсказал, что через шесть лет он станет министром обороны страны…

Люди переставали долбить и выбрасывать землю, таскать бревна, смотрели на проходивших военных. Утепленные шинели с каракулевыми воротниками, золотые шевроны на рукавах, генеральские звезды в петлицах, почтительно приотставшие офицеры сопровождения возбуждали любопытство. А в глазах подростков — нескрываемый восторг: живых генералов видят!

В квадратной ямине недостроенного блиндажа без крыши (сосновый, остропахучий накатник навален рядом) потрескивал костерок из щепок, вокруг него грудились люди. Жуков и Булганин перешли через траншею по широкой зыбкой доске; вырубленные в мерзлом грунте ступени свели их в блиндаж. Поздоровались. Ответили им вразнобой, но охотно, дружелюбно. Расступились, пропуская к огню. Грелись у костра девушки да три-четыре женщины средних лет. На корточках курил самокрутку немолодой мужчина. Он поднялся, деликатно втянув цигарку в рукав бобрикового полупальто. Другой рукой, как винтовку, придерживал у бедра натертый до блеска лом.

— Холодно? — улыбнулся Жуков.

Мужчина в бобрике готовно осклабился:

— Мороз такой, что все блохи из воротника повыпрыгивали! — И после этого уже смело затянулся самокруткой. Даже качнул от себя лом: — Не желаете ль погреться, товарищ генерал?

— Ты б, Еремеич, наперед думал, что говоришь! — сердито укорила его женщина в ватнике и солдатских ботинках.

Тот опять осклабился:

— Пробовал, подруга, — еще хуже получалось!

Вокруг сдержанно засмеялись. Жуков решительно засунул перчатки в карман шинели, потер ладони:

— Ну-ка дайте, дайте!

Востроглазая девчушка с яркими смешливыми губами подсунула ему лом.

— Он у меня легкий, товарищ генерал!

Жуков невольно задержал на ней взгляд: хороша, чертушка! Даже в фуфайке, даже в кирзовых, не по ноге, сапогах хороша.

— Учитесь?

— Учусь. Врага побеждать! — Но тут же посерьезнела, спрямила улыбчивые губы. — Мы здесь почти все из Тимирязевки, первокурсницы… — кивнула по сторонам. — Изучаем вот… озимое поле… Вчера пятерых своих похоронили. Немецкий «мессер» из пулемета, низко-низко. Поубивал, поранил, а потом опять зашел низко-низко, пилот ржет, радостно ему, гаду. — В глазах ее копились слезы, подбородок дрожал. — Все побежали к тем девчонкам, а они дергаются, хрипят на снегу…

— Ну зачем ты, Аннушка? — Женщина обняла девушку за плечи.

— Все побежали, а меня будто приморозило к окопу, не могу оторваться, а в голове — точно патефонная испорченная пластинка: «Анна унд Марта баден… Анна унд Марта баден…» [22] Анна и Марта купаются. Самая первая немецкая фраза, какую мы учили в пятом классе… Это ж отцы да братья тех Анны и Марты расстреливают нас на нашей земле… Куда же вы смотрите, товарищ генерал?!

— Не надо, Аннушка, не надо… У нее, товарищ генерал, фашист вчера лучшую подругу убил…

Накаленный морозом лом жег ладони, от холода на левой руке заломило мизинец, в детстве глубоко порезанный серпом во время жатвы. Но еще лютее, еще немилосерднее жгли слова студентки. Страшно было взглянуть в ее глаза… Завернули просто на дымок костра, к людям, а получилось вон как…

Мужчина в бобрике бросил окурок в огонь. Сказал коротко, строго:

— Хватит. Перекур окончен. — И забрал у Жукова лом: — Не генеральское это дело, товарищ… Здесь мы и сами управимся. Вы уж лучше там… постарайтесь! — Он мотнул рукой в сторону фронта, чуть слышно рокотавшего на юго-западе.

Люди разобрали лопаты, кирки, ломы, начали расходиться. Аннушка долбила ломом по несровненной стенке блиндажа. Мерзлая земля отдавалась на удары глухо, брызгалась, точно окалиной, льдистой крошкой. Только при втором, третьем ударе отбивалось по «коврижке», не больше. И Жукову подумалось, что при таком умении блиндаж и до второго пришествия не закончить. Но в глазах девчонки, в ее упрямстве, с каким она долбила ломом, была такая неистовость, что он устыдился своих мыслей. Ведь ее руками, руками ее подруг сооружены эти рвы, траншеи, дзоты, щели, блиндажи. В великом долгу ты перед ними, генерал армии Жуков!..

— Расчистили затор, — вполголоса заметил Булганин.

Жуков повернул голову: машины, танки, сани, пеший люд тронулись в одном направлении — к фронту. Издали высокое шоссе напоминало движущуюся ленту морзянки: точки, тире, точки, тире… Неведомый регулировщик, возможно им был военинженер второго ранга, пропускал дивизию московских ополченцев. Двенадцать ополченских дивизий сформировала и дала фронту Москва! Двенадцать дивизий из добровольцев! Свыше трехсот тысяч москвичей вступили в войска ПВО, более полумиллиона занято на строительстве оборонительных сооружений… Не-ет, фашисты, это вам не Париж!