Николай Корсунов - Высшая мера

Шпионов и диверсантов он пока и в глаза не видел, ими занималась армейская контрразведка, а перед ним представали то дезертир, то паникер, то самострел. Чтобы разобраться с ними и написать обвинительное заключение, много сил и знаний не требовалось. Были это, как правило, трусы, деморализованные недалекие люди, почти во всем сознававшиеся на первом же допросе. Работы было много, но она оказалась однообразнее и скучнее, чем на «гражданке». Среди тамошнего преступного мира хотя изредка, но встречались по-своему незаурядные личности, с ними можно было всерьез помериться силами, умом, эрудицией, хитростью, в конце концов. А здесь!..

Табаков, пожалуй, единственный за последнее время, кто разбудил искренний интерес и любопытство. Чем нашпигованы твои голова и сердце, человек, приказавший стрелять в советских людей, мирных жителей? Что тебя побудило к этому? Действительно ли была в этом жестокая необходимость? Да и можно ли морально оправдать ее, эту необходимость?

Обстоятельства ведь разные бывают. На днях возле Сычевки, что под Ржевом, немцы пустили на красноармейские окопы стадо быков. Привязали к хвостам консервные банки с паклей и подожгли… Рассказывают, зрелище было жутким. Из ночной тьмы, сотрясая землю, несется вдруг на тебя ревущее, обезумевшее стадо, все в чаду и мечущихся огнях. А за ним конечно же бегущие автоматчики.

Любой ценой хотели взять станцию и городок. Так что ж, не стрелять по стаду, пусть обрушится на людей в окопах? Или благоразумно уйти из них?

Там командира подразделения никто не осудил за решительность. А здесь…

Вот уж сколько времени он молча всматривается в Табакова, напряженно думает о нем и его вине. И в результате вынужден, иронизируя над собой, признаться, что ни до чего убедительного, исчерпывающего не додумался. Оказывается, размышляя, человек как бы копает яму, и чем больше он ее копает, тем она глубже и темнее, и человек никак не доберется до истины. Так это случается у философов, так происходит у простых смертных.

И мысль невольно поворачивается на сто восемьдесят градусов: интересно, а что думает о тебе, дознатель, этот строгий, но обаятельный танкист? Или, может быть, он не о тебе, а о Калинкине думает? Прежде чем встретиться с Табаковым, вызвал сюда и беседовал с автором рапорта.

— Почему вы написали об этом только сейчас, товарищ Калинкин, спустя месяцы?

— А вдруг Табаков погиб? Мертвые, как говорят, сраму не имут, но в тяжбе с ними живые всегда могут солгать. Сейчас я узнал, что Табаков жив и прекрасно воюет. Прочел об этом в газете. Если я не прав, пусть мне живой, любимый мною Табаков докажет обратное.

— А не движет ли вами, товарищ Калинкин, чувство зависти к успехам Табакова?

— Мною двигало чувство вины перед мертвыми! — В застекленившихся глазах Калинкина вспыхнул какой-то неистовый нездешний огонь, потом они опять обрели холодноватое, ироническое выражение. — По-моему, я не так стар, товарищ капитан, чтобы завидовать сорокалетнему подполковнику!

— Ему тридцать восемь…

— А мне — двадцать восемь!

Все-таки хотелось бы заглянуть в мысли сидящего напротив подполковника: о чем, о ком он думает?

«Издали он кажется веснушчатым! — неожиданно для себя отметил капитан. — Где он получил этот взрыв в лицо? В танке? В окопе? Как только глаза уцелели!.. О чем твои мысли, сфинкс? О моей несправедливости? О несправедливости твоего бывшего начальника штаба? Или о своей неоплатной вине?..»

А Табаков просто-напросто ждал, пока следователь выкурит свою папиросу. Следователь и ему предлагал закурить, но он отказался. Во время долгих скитаний в лесах, во вражеском окружении, где каждая закрутка ценилась выше хлеба, Табаков бросил курить. Раз и навсегда. Шутники обыгрывали фамилию: «Некурящий Табаков? Дело — табак!..»

Следователь, это было ясно, не торопился. По напряженности морщин на лбу, по сосредоточенности глаз, как бы заглядывающих не в чужую, а в собственную сомневающуюся душу, Табаков догадывался: размышляет, взвешивает и оценивает все, что скопилось в лежащей перед ним тоненькой зеленой папке с красными тесемками. Пусть не торопится!

Где-то близко ударили гаубицы. В окнах глухо, но раздраженно отозвались стекла, сдерживаемые перекрестьями наклеенной бумаги. От содрогания воздуха с крыши дома ссунулся снег, белой осыпью затемнил окна, а рядом, скрипнув, приотворилась дверь в соседнюю комнату. Слышен стал озорноватый мужской голос из тех, что мастерски рассказывают анекдоты и байки. Портило рассказ лишь то, что мужчина без конца повторял вопросительное «понимаешь?».

— Брат у меня занудился дома. Понимаешь? Захотелось ему экзотики и больших денег. Понимаешь? Уехал. Почти год ни слуху ни духу. Понимаешь? Потом — письмо. А в нем — три строчки: «Работаю в шахте под Воркутой. Живу как в раю. Так мне, суке, и надо! Виктор». Понимаешь?..

Сыпанул приглушенный, видимо через прикрытый ладонью рот, женский смех. Тут же стрекотнула, как бы спохватившись, пишущая машинка. Орудия столь же внезапно смолкли, как и заговорили. «Лимит на снаряды кончился!» — с огорчением отметил Табаков.

А голос продолжал:

— Через год — второе письмо. Понимаешь? Пишет: «Сплавляю лес в Сибири. Медведь здесь стоит двадцать рублей. Но на кой хрен он мне нужен, если я могу добавить пять рублей и купить курицу?! Ждите домой. Виктор…» Понимаешь?

Следователь, хмурясь, чтобы вслед за женщиной не рассмеяться, затушил окурок в латунном обрезке артиллерийской гильзы, поднялся и плотно закрыл отворившуюся дверь. Опять сел.

— Как складывались ваши служебные и личные отношения с товарищем Калинкиным?

Такого вопроса, конечно, следовало ожидать. Пользуясь случаем, взять и свалить все на неуживчивый, самолюбивый характер Калинкина. Так? Вспомнить его письмо в штаб округа, вспомнить откровенные рассуждения об «омоложении» командных кадров Красной Армии (ее, родную, и так «омолодили», чего уж там!), вспомнить нередкие стычки политического характера. Так? Ведь чаще всего Калинкин оказывался не прав. Как не прав и сейчас, обвиняя Табакова почти что в предумышленном убийстве жителей села Ольшаны.

А может быть, прав?! История человечества зафиксировала 15 тысяч войн. Нынешняя, похоже, самая страшная, самая жестокая. Врагу отданы наилучшие земли, прекраснейшие города. Понесены колоссальные жертвы! А с него, Табакова, пристрастно спрашивают за исход боя у небольшого сельца, за гибель его жителей. Логично ли? Видимо, да. Ведь если не вникать в такие нравственные детали и не пресекать бессердечие, то в армии начнется моральная деградация, подобная той, которой поражены войска Гитлера.

Но не было же, не было предумышленного обстрела, а тем более — расстрела жителей! Калинкин сгустил краски!