Николай Корсунов - Высшая мера

Полковник наконец продрался через чащобу забот и усталость. Он положил затупившийся красный карандаш на расстеленную по столу карту и поднял на Табакова глаза.

— Поторопитесь в расположение батальона. Приведите его хотя бы в относительный порядок. К вам должны подъехать командующий фронтом и первый член Военного совета. Сейчас они на НП дивизии. — Он замолчал, посмотрел на Табакова озабоченно и, как показалось Табакову, сочувственно. — И еще вот что. После их отъезда сдадите батальон своему заместителю. Сами незамедлительно отправляйтесь в управление кадров фронта. Соответствующие бумаги заготовлены. Вам их вручат. Вы свободны…

На улице густо падал снег, поэтому в низком небе стояла непривычная тишина, в нем не хозяйничали немцы. Лишь изредка то здесь, то там с неприятным кваканьем шлепались мины. Сначала магниевая вспышка, султан снега с землей и дымом, а потом это раздражающее «квакр!». Неприятель вел ленивый, беспокоящий огонь. Одна из мин разорвалась шагах в десяти от Табакова. Осколки фыркнули мимо лица, точно воробьиная стая, сильно толкнуло в грудь горячим смрадным воздухом. Возле ног, негодующе шипя, остывал в снегу иззубренный оторвыш стабилизатора. От сердца откатывался холодок, какой возникает на качелях в самой высокой точке. Досадно: четвертую войну ломал, а никак не мог привыкнуть к подобным сюрпризам!

Вспомнилось: на него заготовлены бумаги. Может, отвоевался? Благодаря Калинкину. Неужели и Борисов не понял бы его, Табакова, в тот черный час под Ольшанами? Ведь тот же Борисов в первый день войны вырвал победу лишь потому, что рискнул, повел танки в отчаянно храбрую атаку не по шаблону. А Калинкин сидел на КП, там, где ему предписывалось инструкцией. Сидел и осуждал «мальчишество» комиссара. Но на войне почти никогда не побеждают чересчур робкие и осмотрительные. Это общеизвестно.

Как-то, еще до войны, Борисов рассказал случай из своей морской службы. Их командир эсминца всегда швартовался лихо, красиво. Любо-мило было смотреть, как корабль на полном ходу шел кормой к стенке и в полуметре от нее, подчиняясь команде, вдруг замирал на месте, взбурлив винтами воду. На берег летели швартовы, эсминец слегка покачивался с борта на борт, а командир спускался с мостика чуточку торжественный, чуточку бледный и крепко гордый за корабль, за команду, за свое умение. Но однажды одна из машин при команде «полный вперед» не сработала как надо, и эсминец помял корму о бетонную стенку. Невелика была беда, но наказание командир получил на «полную катушку». С тех пор он стал самым робким на всем флоте, даже в штилевую погоду предпочитал не швартоваться, бросал якорь на рейде. Вскоре перестраховщика отстранили от командования кораблем.

«Кажется, я все еще ищу себе оправдание! — рассеянно ухмыльнулся Табаков. — Я рисковал, но Борисов меня поддержал бы…»

Батальон свой он нашел все в том же сосняке на окраине села. Выкрашенные в белый цвет танки сразу не рассмотришь среди заснеженных кустов и деревьев. Над жалюзями моторов еще струился парок. Похоже, машины вернулись из недавнего боя. Уходили чистенькие, подкрашенные, а сейчас стоят исклеванные, избитые, точно их черти цепами молотили. Вон в броне башни глубокая каленая борозда, металл словно стальным совком вычерпнут. Попади снаряд ниже — сорвал бы или заклинил башню.

Табаков остановился под свесом старой сосны. Кто же не вернулся? Всех жалко, каждого б заслонил собой, но дыхание сбивается тревогой о самых близких: «Хотя бы не Воскобойников с Дорошенко! Хотя бы не Тобидзе!..» Последние, кто остался из довоенного состава полка…

Нет, все трое живы и, кажется, невредимы. Худой черный Тобидзе, спрыгнув с танка, вылезал из расстегнутого комбинезона, точно ящерица из старой шкуры, что-то говорил круглощекому помпотеху Чечеткину. Тот понимающе кивал и быстро черкал карандашом в захватанной записной книжке. С ней он не расставался, наверное, и во сне, потеряй книжку — все пропало, Чечеткин ничего не вспомнит, и батальон останется без технического обслуживания.

Вокруг своей «тридцатьчетверки», сбив шлемофон на затылок, похаживал серый от пороховых газов Воскобойников. Шаг в шаг ходил за ним механик-водитель Дорошенко. Белая броня их машины густо забрызгана кровью.

— Ну и давил же ты их, Дорошенко! Окопы у них хреновские, как же — наступают. Мы их научим отрывать окопы в полный профиль! Не вечно же им, гадам, наступать! Правильно я говорю, Дорошенко?

С высоты своего огромного роста тот задумчиво смотрел на макушку командира.

— Та, мабудь, правильно… Вот каток треба заменить. И трак словно собака выкусила, тоже треба заменить…

— Треба так треба… — Воскобойников вдруг остановился и повел носом. — Кухня приехала, Дорошенко! Борщом хохлацким запахло!

— Аг-ха! — не кашлянул, а вроде как из пушки-сорокапятки гахнул недовольный Дорошенко. — Овсянкой воняе… Каждый день овсяна каша. Ржать почнемо, як кони. — И опять: — Аг-ха!

— Предрассудки, Дорошенко. Мне вчера знакомая бабушка целого петуха, сварила, а я не кукарекаю!

— Та петушиного в тебе богато…

— Отставить, Дорошенко! — И Воскобойников полез в танк за котелком и ложкой.

На полянку, скрипя полозьями, въехала походная кухня, поставленная высокими колесами на крестьянские розвальни. Неподкупно суровый повар привязал к головкам саней вожжи, натянул поверх стеганки халат и, взобравшись к котлу, взял в руки огромный черпак, царственно, чуточку небрежно откинул крышку: подходи, чумазые! Вместе с паром на поляну пахнуло таким духовитым, столь щедро заправленным луком и салом борщом, что у Табакова даже скулы свело и рот мгновенно наполнился голодной слюной. Загремели котелки, затопали сапоги и валенки танкистов, ринувшихся к кухне.

Пожалуй, нигде, никогда не бывает такого развеселого скопления солдат, как у походной кухни! И чего тут только не услышишь! Радующийся желудок развязывает языки, наперчивает шутки.

Повар строг, неулыбчив, но остер на язык, от всех успевает отбрехиваться.

— Кормилец, добавь полчерпака!

— Фриц добавит, милольстивый государь…

— Больно суров, кормилец, раздвинь улыбку на ширину приклада!

— Не валяй дурака, двигай…

— Не я тебя ставил к котлу, не мне тебя и валять!

Угрожающий взмах черпака, и любитель добавки под гогот бойцов ныряет в толпу. Повар замечает в стороне унылого пехотинца без котелка:

— А ты чего скучный, Пономарев? Стоишь как выпросительный знак. Иль теща померла? Подходи, со дна зачерпну!

— Хвораю, брат. Есть болезнь — болеешь, и болеть хочется. Хорошо, что кустов много…

— Товарищ главпузо, мне со дна…

— Подумаю. Парень ты ничего, да походка у тебя меньшевистская. Сутулишься, ногами шаркаешь…