Николай Корсунов - Высшая мера

В сенцах весело боднул сапогом тыкву, выкатившуюся из кучи в углу, с молодой проворностью откинул перед Душаей скрипучую дверь и так же проворно громыхнул стулом: садись, мол, клюковка разлюбезная, моментом самовар организую, а не то — бутылочку…

Но Павловна — как не слышала! Стояла и, словно привередливый покупатель, неспешно и придирчиво оглядывала просторную избу. Выжидательно замерший Каршин следил за ее серыми глазами и боялся слюну проглотить, чтобы ненароком мыслей не выдать своих, даже пытался думать о чем-то другом, о бакенах например, которые он сегодня не проверял.

— Изба мне ваша нужна, Стахей Силыч…

— Та-ак… — Он уже окончательно понял, что не ради его красивых усов пришла она, и остывал, будто босыми ногами в таз с холодной водой влез.

— У невесты дядя должен подъехать, а он у нее красный командир. Вот и решили… У нас мазанка, сам знаешь, не больно хоромистая…

— Госпыди, Душаичка, Евдакея Павлывна то есть, да пожалуйста, стол и погреб милости вашей! — Каршин ликовал: не объехала судьба на кривой бударе. — Я ведь тоже, когда женился, то сам наказной атаман у меня за посаженого отца-батюшку… Вот так — он, вот так — я…

Павловна насмешливо сузила глаза: брешет старый!

— Только у тебя тут, — повела взором по заснованным паутиной углам, — дерьмом подавись. Ладно, выгребем…

Ух как взыграла казачья спесивая кровушка! Да поунял ее Стахей Силыч до поры лучшей: «Ужо я те припомню, Душаичка, ужо вспомяну!..»

Октябрьским листопадом кружила над поселком осень. Глуше, длиннее залегали ночи. По утрам на старице нет-нет да зарождались прозрачные закраины, и под ними потерянно толпились пучеглазые мальки. Изредка на ветки и провода ложился блесткий рафинадный иней. К обеду он начинал таять, и тогда всюду пульсировала капель, как весной. И лишь к исходу недолгого дня становилось по-летнему тепло, пахло свежевзрытой землей и горьковатым, грустным духом отмирающей листвы. Слышнее позвякивали на огородах лопаты, в пустые ведра гулко падали первые картофелины…

Осокины выкопали картошку еще третьего дня, ранее всех. Костина мать вообще любила все вперед всех делать. «Неистовая Душаичка», — величали ее старухи. Если за что взялась, то сама исколотится и других надсадит. От этого жизнь Косте казалась временами несносной.

Но сегодня Евдокии Павловне не до Кости. Косте — праздник, Костя нацепил на руку вязанку сушеной воблы, уселся на теплой завалинке и «залупляет», грызет воблу. Будто на губной гармошке играет, только скелеты откидывает. Поджидает Айдара Калиева. Тот ковыляет из школы, зажав под мышкой учебники. У Айдара левая нога короче правой, поэтому ходит он плечом вперед, с прискоком. За это дразнили его кузнечиком. Правда, не в глаза: кулак у Айдара небольшой, но железный.

— Ты зачем в школе не был? — Айдар опустился рядом, вытянул короткую ногу, давая ей отдых.

— Ровно не знаешь! — Костя оторвал у очередной рыбины голову, швырнул на дорогу. Вторую воблу протянул Айдару: — Хошь? Залупляй.

Айдар взял, принялся лупить.

— Приехал?

— Давно! Не похож на героя. Маленький, без усов. И все молчит. Молчит и улыбается. Как невеста наша. Она ж всегда молчит. Найдет — молчит и потеряет — молчит. Маманя говорит, неизвестно, что скрывается за этой благодатью… Рыжая — хоть прикуривай от волос!

— Много задали?

— Только по математике…

Некоторое время молчком грызли воблу. Проницательный Костя считал, что Айдар просто помирает от зависти к нему. Еще бы! У него, Кости, теперь такой родственник объявился: танкист, герой Испании и Халхин-Гола! Но Костя — великодушный человек, предложил:

— Пойдем свадьбу смотреть? У Каршиных печь как паровоз. Залезем — сверху все увидим.

Предложение было заманчивым, но Айдар считал, что мальчишествовать ему уже не к лицу: все-таки шестнадцатый год, не то что Костя с его тринадцатью… Айдар отказался.

— А я потопаю. Там завелось. Слышишь?

С каршинского подворья долетали выголоски песен, охальный хохот. Иногда растерзанно вскрикивала гармонь. В небе набирались звезды. Кое-где в избах зажглись огни. Но самые яркие окна были у Каршиных, они длинно, до противоположного берега отражались в старице. С улицы о стекла расплющивались носы и губы зевак, и Костя резонно считал, что люди прилипли к окнам из-за красного командира.

Из распахнутых сенцев — шум, гам, смех. В лицо — духота застолья, запах дешевых духов и нафталина. Прошмыгнуть к печке дело двух секунд, но у порога Костю придержал, заставил прислушаться непонятный сторонний звук. Кто-то протяжно и безнадежно кричал, только глухо, словно из погреба или бани.

В Косте мигом проснулся разведчик. Он стиснул правый кулак, словно была в нем рубчатая рукоять нагана, и вкрался в каршинский задний двор. Черными вражескими крепостями, танками и броневиками надвинулись на Костю многочисленные катухи и сарайчики, и было тут темно и тревожно, как в брошенном колодце. Обычно храбрости у Кости — хоть отбавляй, но сейчас ему отчего-то страшно стало. Вздохнула вдруг тяжело корова, и Костя даже присел. Огляделся. За изгородью — пятно белесое. Ну да, корова, чтоб ей… А это? Костя приблизился. Нагнулся. У него клацнули зубы, распрямился с силой лука, у которого обрезали вдруг тетиву. Кинуло Костю через двор в переполненную избу. В кухоньке поймал мать, колдовавшую над новыми закусками, потянул за собой в сенцы.

— Там… дядька Устим… Горобец… — Снова цокнули Костины зубы. — Кто-то голову отрубил…

Павловна схватилась за сердце:

— Господи… Да что ты мелешь… Где?

Побежали к сарайчику. Вытянутое, обезглавленное тело кузнеца Устина Горобца лежало на прежнем месте. Опасливо склонились над ним, и у каждого словно с горки кувырнулось все: свадьба, красный командир, милиция, связанный убийца, похороны…

А из-за двери сарайчика как завопит вдруг Устимов бас:

— Гр-ра-ажданы-ы!.. Това-аришчи-и!

Павловна отпрянула, у Кости сердце катнулось куда-то к самому кобчику. За дверью всполошились куры.

— Чтоб ты на своей штанине удавился! — Павловна торкнулась в дверь — закрыта, да еще на гиревой замок. Схватила за ноги: — Помогай, Костя!

— Ой, не тягны! О-ой, ухи оторвэшь!..

— Налакался, паразит, по удила по самые!

— О-ой, голова! О-ой, ухи!..

От усердия Костя стащил с Горобца нагуталиненный хромовый сапог. Он уже сообразил, в чем дело. Похоже, хмель опрокинул Устима на заднем дворе, но он не сдался окончательно, полз до тех пор, пока не воткнулся в дверь сарайчика. Голова пролезла в квадратное отверстие, выпиленное внизу для кур, а назад уши не пускали. А уши у Устима — на весь Излучный: большие, хрящистые.

— Беги за ключом к Стахей Силычу! — приказала мать, во всех склонениях вышептывая слово «паразит» — излюбленное ругательство уралок.