Николай Корсунов - Высшая мера

Рихтеры и Артур с Розой приняли от старика Штамма по кружке пива, дотянулись, чокнулись с господином Ортлибом, сидевшим в своей высокой двуколке, с охлестнутыми вокруг левого кулака вожжами. Сытый жеребец Ортлиба лоснился, словно его протерли с керосином, грыз удила, ронял к копытам пену, вроде как тоже пива хлебнул. Хотя фюрер кляйнвальдцев без всяких разговоров дал вчера вечером необходимое Максу подтверждение о его благонадежности, сейчас он, не глядя чокнувшись с братьями, щурил глаза выше края кружки, из которой отсасывал пиво, выше голов и Рихтеров, и высоченного Артура, выше всей этой карусели. Точно бы всматривался в заодерную, размытую солнцем дымку, точно бы силился увидеть за ней те жирные польские земли, на каких отныне будет жить-поживать верный член партии Штамм. С ним они когда-то начинали, с ним, как функционеры партии, ездили на один из первых, самых первых съездов в Нюрнберг… Осадком благородного металла остались в памяти те дни.

Медноголового Артура веселило нерушимо-каменное величие Ортлиба. Он смешливо оскалил зубы и — к Максу:

— На его пузе хоть рожь молоти цепами!

Рядом засмеялись, но поторопились отойти от Артура: не нажить бы беды.

Господин Ортлиб не понял причины смеха, но опустил взор вниз, на односельчан: то был не стадион Нюрнберга, то не шеренги штурмовиков и эсэсовцев. Перед ним толпились, громко переговаривались, шутили, чокались кружками простые смертные, которые и в землю-то лягут, так и не хлебнув того счастья, что в два рта глотал он с уезжающим сегодня Штаммом…

Ортлиб опрокинул кружку и, не глядя, передал ее в чьи-то услужливые руки. Рукавом замшевой, на молниях, куртки вытер рот. Ну что ж, пусть так! Пусть земляки его смертны, богомольны, но ведь они, как и он, Ортлиб, бесконечно верны фюреру и великой Германии.

Дождавшись, пока Штамм откатит в сторону опустевший бочонок, Ортлиб торжественно, врастяжку раскатил над головами, над улицей:

— Земляки!

Макс, отглатывая пиво, следил за Ортлибом с иронией, как следят за подвыпившим, но в общем-то неплохим парнем. Заметил, однако, что стоило Ортлибу произнести одно это слово — и кляйнвальдцы разом смолкли, обратились к нему, к его двуколке с пританцовывающим, в мушках по серой лоснящейся шерсти жеребцом.

— Рвотный порошок! — прокомментировал Артур вполголоса, теребя золотые кудри своих малышей и пряча под жесткими толстыми ресницами злую усмешку.

— Земляки! — повторил Ортлиб, не поднимаясь с мягкого сиденья, вскидывая толстую сильную руку. — Земляки! Мы провожаем нашего дорогого Штамма, заслуженного члена нашей национал-социалистской партии. Мы провожаем его на новые земли рейха как нашего полномочного представителя, носителя настоящего немецкого духа и порядка…

Артур — вполголоса Максу:

— Его жернова не обрастают мхом: если не болтает, так жрет…

Макс сделал вид, что не слышит реплики. Возле Артура как возле огня: того и гляди, обожжешься, а то и сгоришь вместе с ним. Как видно, Артур по-прежнему верил в порядочность бывшего односельчанина. Пускай верит, но теперь Макс предпочитал усердно вслушиваться в речь Ортлиба: тот ведь удостоверил преданность Макса фюреру и отечеству, поспособствовал кое в чем и Гансу.

— Фюрер, земляки, только фюрер все нам даст! Вы помните, земляки, фюрер говорил: каждый горожанин будет иметь хорошую квартиру и автомобиль, каждый крестьянин будет иметь трактор и большой участок земли. Пожалуйста! — Ортлиб выбросил руку в сторону Штамма, прислонившегося к резному столбу ворот. — Наш дорогой Штамм все это уже имеет. И вы все будете иметь! Будете! Так заявляет фюрер! Ибо только немец обладает правом властвовать и повелевать… Враги нас унизили, отняли оружие, хотели втоптать в пепел, но мы, — Ортлиб потрясал над головой кулаком, большим, мясистым, — мы воспряли, мы, немцы, возродились, как сказочная птица пфеннигс из пепла!..

Макс быстро наклонил голову, чтобы скрыть ухмылку. Видно, когда-то читал или слышал местный фюрер о мифической птице, да малость запамятовал, как она зовется. Но все вокруг молчали, полагая, что так и надо — пфеннигс. Вероятно, и Хельга так считала, восторженно глядя на сидящего, как на троне, Ортлиба.

Вконец распалясь, он вспрыгнул на ноги и, метнув руку в нацистском приветствии, с такой силой гаркнул «Хайль Гитлер!», что жеребец сначала вбок прянул, потом рванул вперед. Ортлиб не устоял и кувырнулся на землю, как мешок с овсом. Кто-то неосторожно хохотнул, Герта и еще кто-то из женщин отчаянно вскрикнули. Но Ортлиб как ни в чем не бывало поднялся, отряхнулся от пыли и, скрывая боль от ушиба, улыбнулся. Подошел к Штамму.

— Всех благ, дорогой, всех благ! — похлопал по сухим лопаткам друга.

— Спасибо, спасибо! И тебе всех благ, всех благ! — расчувствовался Штамм. — Приезжай в гости. Как говорят, дорогой да редкий гость — никогда не в тягость… Приезжай!

— Благодарю, дружище. Будь здоров, мы еще пригодимся отечеству!

Ортлиб хлестнул жеребца бичом, и тот галопом рванул с места. Следом, вытесняясь из толпы, тронулись и некоторые односельчане. Заторопился и Штамм:

— Спасибо, земляки, что пришли, всего вам!.. И я буду трогаться — путь далек…

Рысцой вбежал во двор, запруженный телегами и скотом, взобрался на клеенчатое сиденье маленького черного «Геркулеса», тихо и редко тахкавшего своим единственным поршнем. С трактора окинул взглядом поредевшую толпу у ворот, медленно провел глазами по надворью, по дому и сараям. Видно, стиснуло сердце перед расставанием с родным гнездом.

Он включил скорость. Тракторишко зататакал громче, отрывистее, кинул в воздух черный дымный ком и покатил за собой большущий рыдван с домашним скарбом, нагруженным до самых небес и перехлестнутым веревками так и этак. К прибитой поперек задка слеге были привязаны четыре белопахие коровы. Их черные спины качнулись, как широкие лавки, тронулись за рыдваном. Следом выехала на паре лошадей жена Штамма. В правой держала вожжи, а левой обирала волосы с дряблого лица. Кивала, улыбалась, шептала мокрыми рыхлыми губами:

— Тоска, тоска… не могу из своих стен ехать…

На ее бричке стояли клетки с курами, с выводком поросят, на привязи шли сзади, пугливо упираясь, телята и телка-полуторница.

Замыкал обоз тринадцатилетний Отто. Он правил одноконкой, в которой астматически хоркали две жирные свиньи. Парнишка не скрывал своего счастья. О, его манила неведомая далекая земля! Дом, где родился, Кляйнвальд, где рос, Отто больше не интересовали… Трогаясь, он уронил кнут, пришлось соскочить на землю. Заворачивая за угол, отец увидел, что он замешкался.

— Эй, Отто! Не отставай: последнего собаки рвут!..

Основательно, навсегда, навечно уезжали Штаммы на новые земли германского рейха.