Николай Бораненков - Вербы пробуждаются зимой [Роман]

— Работать приехал. Снова в управление.

У Бирюкова поднялись брови.

— В управление? Но ты же… И почему майор? Кажется, подполковником был?

— Не помню.

— Нет, ты шутишь…

— Нисколько. Назначен вместо Зобова.

Бирюков вскочил.

— Ну, молодец! Молодчина! Но поздравлять не буду. Нет. Назначение надо обмыть. Сегодня же опрыснуть.

Сергей встал.

— Согласен. Но только не сегодня.

— Уже в кусты?

— Никогда.

— Верю. Верю, Серега. Ты не из таких, чтоб по кустам. Ты где решил остановиться?

— В гостинице ЦДСА.

— А может, ко мне? Жинка с дочуркой рады будут.

— Спасибо, Никола. Но мне лучше в гостинице побыть.

— Почему?

Сергей дружески прижал Николая к плечу, доверительно прошептал на ухо:

— Я буду не один.

— Ах, вот оно! Ну, тогда конечно. У-у, старый холостяк.

Они простились на Пушкинском бульваре, дав друг другу слово скоро увидеться. Бирюков отправился доделывать статью какого-то Ляшко, а Сергей зашагал на набережную к Крымскому мосту, где была назначена встреча с Надей.

До шести вечера оставалось еще полтора часа, и потому Сергей шел не спеша, теперь уже всматриваясь в лица москвичей — молодых мамаш, степенных старичков и старушек, занявших все скамейки, милых парочек, гуляющих по бульвару.

Миновав Крымский мост, Сергей вышел на набережную Москвы-реки. С этим уголком столицы у него были связаны очень теплые и грустные воспоминания. Здесь, где когда-то тесно жались убогие каменные домишки, но было разгульно широко и малолюдно, он впервые, подоткнув полы длинной кавалерийской шинели, в краснозвездной буденовке начал шагать в строю. Этой набережной много раз проезжал на тактические учения на гнедом дончаке. Сюда в летние дни приходили похвастаться перед девчонками звонкими шпорами и черными ножнами клинков. И хотя теперь тут все изменилось — вместо домишек выросли многоэтажные дома, а поляны бурьяна превратились в зеленую аллею, Сергей все же узнал многое, и сердце его грустно защемило. Ему вдруг захотелось хотя бы на минуту перенестись в предвоенный год и увидеть Васю Артюхова, Колю Черенкова, командира отделения Божко, взводного рубаку Наконечного, улыбчивого, доброго политрука Лукьянова, усатого старшину Фетисова. Услыхать бы сейчас горластый басок комэска Алексея Ивановича Антонова… Но нет… Этому не быть. Размела, разнесла метель войны незабываемых людей. Где они, те красные кавалеристы кавбригады, чьей выправкой и дисциплиной любовалась майская, октябрьская Москва, те, кого забрасывали цветами московские девчата? Жив ли кто из них?

Позади послышался тонкий звон шпор. Сергей обернулся. Вдоль аллеи, не спеша, сняв старую кавалерийскую фуражку, шел седой человек с большущими, как у Буденного, усами, одетый в военный китель без погон.

До него было шагов пятьдесят, но Сергей сразу же узнал его. Узнал по чуть кривоватым, как и у многих кавалеристов, ногам, по огромным вразлет усищам старшину своего эскадрона Фетисова и, задыхаясь от неожиданной радости, кинулся навстречу, словно к родному.

— Фетисов! Товарищ старшина! Да вы ли это?!

— Ярцев?! Мать честная! Хоть одну живую душу встретил. И надо же…

— Как одну? Говорят, Кудря жив. Комбриг Калмыков, Дрожжин, Кузьменко, Нагорный, Афонин…

— Кудря? Да что ты говоришь? Вот радость-то какая! Вот радость. А я совсем было заскучал. А в первый день и всплакнул малость. Пришел в казармы. Гляжу. Не узнаю. По плацу, где к парадам готовились, улица пролегла. Слева дома в огнях, машины бегут… Господи, думаю, увидели бы наши конники это! Как бы возрадовались. Но нет их. Многих нет, Сережа. Одних война, а других…

Сергей взял легонького Фетисова под локоть.

— Присядем, Елизар Фомич.

— Да, да. Посидим чуток. Потолкуем. Радость-то какая! Ах, боже мой! Как брата… Самого родного…

Они сели на скамейке, обернувшись друг к другу, и теперь Сергей, уже не торопясь, разглядел Елизара Фомича. За тринадцать лет он очень состарился. Его ровесники выглядели гораздо моложе. Бросалась в глаза сплошная седина волос, иссохлость лица и глубокая обида в глазах. Да и говорил он уже не так бойко, как раньше, а как-то тихо, по-стариковски. И Сергей невольно подумал о том, как круто, видно, кидала этого кавалериста безжалостная судьба. Он весь истощен, морально убит, и только какая-то неведомая сила держит его на этом свете.

— Так я и говорю, — продолжал Фетисов. — Гляжу на ворота казармы, и кажется, вот откроются сейчас они и выедут на белых конях наши: Калмыков, Доватор с оркестром, со штабом, а за ними и мы… эскадронцы. Зацокают копыта. Грянет команда: «Шашки!» Ан нет. Ни одного кавалериста, ни одного коня. И такая боль за душу взяла, что, верь слову, разрыдался. Стою и рыдаю. Нервы не сдержали, что ль. А тут дежурный подходит: «Что с вами, папаша?» Рассказал я ему. Он под руку меня. «Идемте, отец. Разрешаю вам по бывшим кавказармам походить. Сам до сих пор свою солдатскую вижу во сне».

Фетисов пригладил пальцами усы.

— Ну, походил я, на коновязи постоял (там теперь лишь ржавые дощечки с кличками коней остались), в каптерку свою зашел, постоял у койки, с солдатами покалякал, и отлегло от сердца. Другие «кавалеристы» служат ноне. Другие «кони» в конюшнях стоят.

— Да, все теперь иное, — подтвердил Сергей и спросил: — Как же войну провели? Где были, Елизар Фомич?

Фетисов встал.

— Долгий сказ, Ярцев. Долгий, братец. Как-нибудь расскажу. Вижу, тут поблизости служишь?

— Да. Ну, а вы где? На пенсии? На работе?

Фетисов с гордостью подкрутил усы:

— Наездником, в кавалерии!

— В кавалерии? Какой кавалерии? Нет же ее.

— Для кого-нибудь нет, а для меня нашлась. В спортивном эскадроне ЦДСА я главный наездник! Ну, будь здоров, дорогой. Увидимся. Поскакал.

Он, как и когда-то, лихо звякнул шпорами, взял под козырек и повернул за угол.

Сергей улыбнулся. «Чудесный старикан! Как хорошо, что я встретил его. Будет теперь с кем вспомнить о конниках. Вообще удачный сегодня день. Две хорошие встречи и вот… — Он посмотрел на часы. — Через восемь минут еще одна — самая приятная. Интересно, как выглядит теперь Наденька? Подросла или все такая же, по плечи мне?»

— Товарищ майор?

Сергей оглянулся. В трех шагах от него на спичечно-тоненьких ножках, несколько передутым кувшином стоял одряблый, пенсионного возраста полковник. Глаза его, привыкшие повелевать, сердито горели.

Почуяв недоброе, Сергей стал по команде «смирно».

— Слушаю вас, товарищ полковник!

— Вы почему не приветствуете меня?

— Прошу извинения. Замечтался.

Кувшинчик подошел вплотную.

— Вам кто разрешил говорить?

Сергей пожал плечами.

— Вы же сами спрашивали, почему я не поприветствовал вас.

Кувшинчик повернул к Сергею ухо.