Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Пролетел ветер, капли на камне задрожали и вспыхнули.

— «Мы вместе, мы любим друг друга…» — прочла я вслух и смутилась, словно выдала чужую тайну.

Я медленно водила рукою по камню, ощущая под ладонью его живую теплоту. Далеко впереди синели дуги хребтов Тянь-Шаня. Голубой жук, сложив крылья, как парашют, упал рядом со мной. В ветвях застонала горлинка; закачалась, зашелестела трава, раздвигаемая невидимым маленьким путником. И где-то в ущелье, заглушая все маленькие звуки природы, глухо, торжественно, непрестанно гудела и билась вода.

К концу дня я оказалась в Пржевальске.

Это был кудрявый от зелени городок, лежащий высоко над озером. По тенистым улицам мчались грузовики, в них, среди приборов, ящиков с продуктами и спальных мешков сидели, стукаясь друг о друга, загорелые люди: то ехали в дальнюю экспедицию геологи.

Первый же мальчишка, встреченный на улице, привел меня к дому-музею великого путешественника.

Долго стояла я перед шкафом, за стеклами которого белели страницы его дневников. Слова приказа Пржевальского о начале путешествия в Тибет звучали у меня в ушах, как далекая походная труба.

Когда я вышла из музея, небо вдруг потемнело.

Быстрые свинцовые тучи, клубясь, катились из-за гор. Деревья дрогнули, и по улицам пролетел тревожный шелестящий говорок листвы, который бывает предвестником бури. Где-то стукнуло и покатилось пустое ведро; пронеслись сорванные ветром куски бумаги. Хозяйки, выскочив из домов, снимали развешанное на веревках белье.

Я прибавила шаг, но ветер толкал меня в грудь, забивая дыхание.

На улице стало так темно, будто наступил вечер. Гром проворчал и замер. Теперь я уже не шла, а бежала, сама еще не зная куда. В городе у меня не было крова. Но все — свист ветра, дрожь листвы и эти бешеные свинцовые тучи, несущиеся прямо на город, — все, как в детском сне, гнало меня к людям, под их защиту, под чей-то добрый кров.

Я бежала по пустынной улице, задыхаясь, борясь с ветром. Вдруг тучи треснули, разрезанные пополам слепящей кривой молнией, и в ту же минуту ударил гром такой силы, будто обвалилась половина горного хребта.

Человек, который хоть однажды был застигнут грозой и дождем в Киргизии, знает, что это такое. Это потоки воды, которые размывают дороги в горах, обваливают утесы, вырывают с корнем деревья. Дождь хлынул — и в течение нескольких минут я стала такой мокрой, будто окунулась в озеро. Я бежала среди потоков воды, вдоль чужих калиток и заборов, за которыми метались мокрые деревья. В это время впереди мелькнуло крыльцо. Под ногами глухо простучали мокрые ступеньки, и я оказалась под кровлей.

Это было высокое, чистое крыльцо с белым, выскобленным полом и крепкой крышей. Над входом торчали рога горного козла. Я стояла, прижавшись к стене; с волос и платья текли струи воды, как у русалки, и пол вокруг меня быстро потемнел и покрылся лужами.

В это время дверь позади открылась, и я чуть не упала в теплую глубину передней.

На крыльцо вышел невысокий седой человек в клетчатых матерчатых башмаках. У него были безмятежные светло-голубые глаза. На краснощеком лице торчал упрямый, облупившийся от загара нос и крепкий, хорошо выбритый подбородок. Высокий воротничок рубашки свободно охватывал морщинистую сильную шею.

Это был очень пожилой человек — пожалуй, даже старый. Но его осанка, развернутые плечи, крепкие, как корни, руки — все выдавало в нем ту здоровую, неутомимую, стариковскую силу, которой могут позавидовать и в молодости.

— Заходите, заходите в дом, пожалуйста… — сказал он, и что-то в его интонации поразило меня. Она была как бы не прилажена к тем словам, которые он произносил: так порою на человеке топорщится сшитое не на него платье. И вместе с тем мягкая ее певучесть была приютной и знакомой, будто недавно звучала в моих ушах.

— О, что вы… — пробормотала я, отряхиваясь, и на моего хозяина полетели брызги. — Видите, какая я мокрая. Я у вас в доме все затоплю…

— Ничего… — ответил он добродушно. — Не утонем. Заходите — вам надо обсушиться.

Переступив порог, я оказалась в передней, а затем в небольшой комнате со светлыми стенами. У окна стоял письменный стол; высушенные, связанные пучками травы лежали на нем вместе с книгами и тетрадями. Сильно и чисто пахло тмином. На столе, как вечером, горела лампа.

— Мария Терентьевна! — крикнул хозяин, и в комнату вошла женщина.

На ней были такие же клетчатые башмаки и холстинковое, стянутое кожаным кушаком платье. Русые с сединой волосы были коротко подстрижены, и в них заткнута круглая гребенка. Морщинистые щеки покрывал загар. Весь ее облик, походка, движения, даже старомодная гребенка напоминали старых петербургских курсисток, какими так часто до седых волос оставались русские сельские учительницы.

— Знакомьтесь — моя жена, — представил хозяин.

Мария Терентьевна наклонила набок голову и вдруг стала очень похожа на мужа, как часто бывает у супругов, проживших долгие годы вместе.

— Ловко это вы успели… — сказала она, с интересом оглядывая мое мокрое, прилипшее к бокам платье.

Через пять минут я уже сидела за столом, одетая в байковый халат Марии Терентьевны и огромные шлепанцы, и пила горячий чай.

— Давно приехали? — спросил меня хозяин.

— Приехала? — удивилась я. — Почему вы решили?

— Когда живешь в одном городе больше тридцати лет, то знаешь всех. — Он засмеялся. — И все, в общем, знают тебя.

Мария Терентьевна поставила на стол домашние хлебцы.

— С тмином! — Хозяин разломил хлебец. — Замечательная штука тмин. Украшает хлеб, мясо и поцелуй! — Он сунул половину хлебца в рот.

Прямо передо мной на стене висела большая карта Европы. Справа в рамке виднелась семейная группа. В молодых улыбающихся людях с рюкзаками за плечами я узнала своих хозяев. Мария Терентьевна была на фотографии в таком же платье с кожаным кушаком; возле нее стояли три маленьких решительных мальчика в соломенных шляпах с резинками под подбородком, — очевидно, сыновья.

Я перевела глаза дальше, и вдруг сердце мое дрогнуло.

Из золоченой рамы смотрело знакомое лицо. Как хорошо я знала эти светлые бесстрашные глаза, и поворот головы, и этот нежный мудрый лоб…

Это был Юлиус Фучик — такой, каким его навсегда сохранил для нас художник Макс Швабинский.

— Боже мой… — сказала я. — Этот портрет…

— Просим? — переспросил хозяин, наклонив набок голову, и я подпрыгнула на стуле.

— Йисте чех! — закричала я. — Вы чех! Но как вы оказались здесь? Млувим троху чески. Але чту добрже, Дьекую вам за срдечне пржиети! Просим!

Я выпаливала подряд весь свой запас чешских слов, пораженная неожиданным открытием. Так вот почему мне показалась знакомой певучесть его интонаций! Но как случилось, что он живет в Пржевальске больше тридцати лет! Откуда он приехал? Как все это произошло?