Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Перечтя записку, я побежала в редакцию. Навстречу по коридору шла секретарша, хорошенькая девушка с челкой, недавно поступившая к нам.

— Тут для вас есть записка, — сказала она и с интересом посмотрела на меня.

Я развернула сложенный вчетверо листок:

«Звонили из больницы. Миссис Аллен заболела, ей сделали операцию. Она просила к ней приехать, как только вы вернетесь».

По пути в больницу я все время думала о бедной миссис Аллен и старалась представить, что с ней произошло. Заболеть в чужом городе всегда печально. А если вдобавок не знаешь языка… Нет, ей действительно не повезло.

Честно говоря, до той поры я понятия не имела, что в Измайлове построили такую большую новую больницу, На заснеженной площади среди новых кварталов возвышались огромные корпуса. Пока дежурная вела меня, я расспрашивала о пациентке из Англии. Сестра рассказала, что у миссис Аллен был аппендицит, очень запущенный к тому же, и едва ее привезли из гостиницы, как немедленно положили на операционный стол. Операция прошла хорошо, скоро ей разрешат вставать.

Так мы дошли до палаты. Сестра открыла дверь. Маленькая светлая комната была пуста.

— Уже поднялась, — сказала сестра. — Шустрая какая! Наверное, сидит в холле…

Но в холле миссис Аллен не оказалось. На диване, оживленно разговаривая, сидели три старушки в байковых халатах. Лучи зимнего солнца лежали на хорошо натертом паркете.

— Видите вашу англичанку? — спросила сестра.

Я огляделась. Миссис Аллен не было.

— Вот она! — сказала сестра.

Я опять огляделась. Миссис Аллен и признака не было.

Старушки, запахнувшись в халаты, продолжали разговаривать. Сестра потянула меня вперед.

— Да вот же ваша знакомая! — недоуменно повторила она.

И тут в одной из старушек я узнала миссис Аллен.

Едва сняла она с себя гренадерскую шапку и широкую, как кринолин, юбку, едва осталась без губной помады и лака для волос, как сразу стало видно, сколько ей лет. Из-под длинной больничной рубахи высовывались худые, костлявые ноги в тапочках, пряди седых волос уныло свешивались вдоль похудевших щек.

— Дарлинг! — пролепетала она, увидев меня.

Она сделала порывистое движение и тут же, охнув, схватилась за бок. В ее глазах я прочла испуг, смятение, мольбу… Обхватив ее за талию, я повела бедняжку в палату. Она опиралась на меня всей своей тяжестью, тяжело дышала, в глазах ее были слезы, и опять я угадала в них испуг и непонятную мне мольбу…

Устроившись в постели, она взяла меня за руку.

— Я знала, что я нездорова, — сказала она шепотом. — Знала давно. Я часто чувствовала слабость и эти странные, неожиданные боли… Но я так боялась пойти к врачу! Одинокой женщине очень страшно болеть. И потом… Я не могу сказать, что я бедна, У меня есть небольшой капитал, оставленный в наследство отцом. Боже мой, его так легко потерять! Как же я буду тогда жить?

— Помилуйте, ведь вы же художница, у вас есть профессия…

— Что вы! — Она показала головой. — Живописью можно заниматься, только если у вас есть капитал или вы где-то служите, имеете другую специальность. Человек, как правило, не может прожить на деньги, которые дает искусство. Это я знаю.

— Ну, теперь вам уже вырезали ваш аппендикс, и вы можете успокоиться. Самое страшное позади.

— О, если бы это было так! — сказала она, словно умоляла кого-то, невидимого мне. — Если бы это было так! Но мне все время кажется, что самое страшное впереди. Я боюсь… — Она потянула меня к себе слабой, горячей рукой. — Я боюсь… — повторяла она шепотом. — Если бы вы только знали, как я боюсь, что у меня что-то ужасное, неизлечимое… Рак! — сказала она одними губами, и я увидела на ее лице ужас.

— Перестаньте выдумывать. У вас был самый банальный аппендицит, и все. Только немного запущенный. Очень хорошо, что вы от него избавились.

— Нет, нет! — торопливо сказала она. — Этого никто не может знать!

— Послушайте… — Я погладила ее по руке. — Через несколько дней вы вернетесь в гостиницу. Но если вас мучают страхи… Я могу рассказать об этом врачу, и вам, для вашего спокойствия, сделают здесь все исследования.

Но едва я пыталась подняться, как миссис Аллеи снова хватала меня за руку, и я чувствовала, как эта худая, как куриная лапка, рука дрожит. Я смогла уйти только тогда, когда она наконец уснула.

Маргарет Аллен лежала на спине, чуть отвернув голову. Плотно сжатые веки вздрагивали. Но даже во сне лицо ее было испуганным и печальным.

Прошло несколько дней, и я услышала в телефонный трубке знакомый голос. Моя английская знакомая восторженно сообщила, что у нее оказалось все в порядке и она скоро выписывается из больницы. Прошло еще две недели, и раздался звонок уже из гостиницы. На радостях я пригласила художницу к себе домой пообедать.

Открыв дверь, я увидела перед собой прежнюю Маргарет Аллен, подтянутую, с подкрашенными розовой помадой губами и безупречной прической. Только теперь на ней была кокетливая, похожая на кастрюльку шляпа, а гороховый джемпер заменила красная пушистая блуза с большим вырезом.

— Лавли! — воскликнула она, с любопытством озираясь. — Уондерфул!

После рюмочки русской водки щеки ее порозовели. Она болтала, показывала зарисовки, сделанные в больнице, свои московские этюды… Вторая рюмка еще больше подбодрила ее. Когда мы приступили к кофе, она тараторила без умолку, рассказывала о маленьком городке, в котором живет, о том, как празднуют в Англии рождество и Новый год, о подарках, которые дарят перед рождеством друг другу… Но — удивительное дело! — чем больше она говорила, тем ясней я чувствовала: она думает в эту минуту о чем-то совсем ином. Во всяком случае не о том, о чем сейчас рассказывает.

— Что вы делали во время войны, Маргарет? — спросила я неожиданно для самой себя.

Она посмотрела на меня, наклонив голову набок.

— Это странно, что вы именно сейчас спросили об этом, — произнесла она задумчиво. — Очень, очень странно!

Отхлебнув большой глоток кофе, она закурила.

— Во время войны я жила в Лондоне, — сказала она. — Когда начались бомбежки, я пошла работать шофером на санитарной машине. Вообще-то я неплохо водила автомобиль. Но это совсем не то, что управлять тяжелой санитарной машиной. Это, знаете, совсем другое дело: ездить ночью с потушенными фарами, когда на улицах нет ни одного огня, подбирать раненых и отвозить их в госпиталь. К этому не сразу привыкнешь.

Она остановилась. Я внимательно смотрела на нее.

— Один раз я везла в машине мальчика лет четырнадцати, у которого снесло половину лица, — сказала она медленно. — А другой раз бомба попала в большой госпиталь. Я думала — я никогда не смогу этого забыть. И все-таки забыла. — Она затянулась папиросой. — Я не была трусихой, в общем. Но одно дело — не бояться бомбежки, а другое — выдержать, когда увидишь то, что после бомбежки бывает.