Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Но не это занимало меня.

Перелистывая книги, трогая пресс-папье и табакерки, стоящие на письменном столе, разглядывая охотничьи принадлежности, развешанные над старомодным ковровым диваном, я была занята одной мыслью. Я думала о неизвестном мне человеке, прожившем здесь долгую жизнь, — о родном сыне Пушкина. Старый человек в длинном сюртуке, с седой бородой когда-то был тем самым ребенком, которого принесли из детской в комнату, где умирал Пушкин. И отец благословил его, полусонного, теплого, завернутого в одеяло, благословил, положив ему на голову холодеющую руку.

Как страшны были эти дни агонии Пушкина, предсмертные, последние дни! Слыхали ли дети нечеловеческий крик отца, когда страдания его были так невыносимы, что он хотел застрелиться, и Данзас отнимал у него пистолеты, спрятанные под одеялом? Помнил ли человек, живший в этой комнате, дом на Мойке, кабинет, в котором лежал отец? Помнил ли голос умирающего, доносящийся из кабинета, повторяющий: «Ах, какая тоска, сердце изнывает…»?

Последние два года были для Пушкина годами оскорбительной, тяжелой борьбы с враждебными ему людьми. Но как радовался он рождению Григория, как весело писал Нащокину: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться…»

После смерти отца детей не пустили к нему. Гроб с телом Пушкина стоял в маленькой комнате перед кабинетом; там было полно людей, день и ночь приходивших проститься с поэтом. Парадную дверь заперли, люди шли по черной лестнице, входили сквозь узенькую дверь, на которой было написано углем: «Пушкин». В комнате, где стоял гроб, было тесно и душно, пахло свечным воском, стены были выкрашены в раздражающий и грубый ярко-желтый цвет. Справа от дверей стояли два сундука, взгроможденные один на другой; поверх них поставили стул, и академик Бруни, бледный, с покрасневшими глазами, сидел на этом качающемся стуле за мольбертом и рисовал голову мертвого поэта.

Люди шли нескончаемым потоком; одни плакали, другие, надолго останавливаясь у гроба, всматривались в лицо поэта. Здесь были студенты, женщины с детьми, писатели, простой народ в тулупах и даже в лохмотьях — люди всех возрастов и всякого звания, пришедшие поклониться праху любимого народного поэта…

Что рассказали об этом младшему сыну, что знал он о смерти и последних днях отца? И, может быть, он знал что-либо такое, чего не знает никто из нас?

Сознание того, что я нахожусь в доме сына Пушкина, смешало представление о времени. Все было близко и живо, словно события придвинулись из далекого прошлого. Портреты Пушкина висели над столом; мебель, миниатюры на стенах, возможно, принадлежали поэту. Эти вещи были лишены чинной безжизненности музея; они сохранили ту податливую подвижность, которая свойственна обстановке жилого дома.

Хозяйка дома — невестка Пушкина — умерла около десяти лет назад. Она никогда не видела и не могла видеть поэта. Но эта худенькая женщина с птичьим личиком могла оказаться хранительницей семейных пушкинских реликвий, — кто знает, какую драгоценность, переданную ему матерью, мог беречь до последних своих дней сын Пушкина…

— Послушайте! — сказала я старухе. — Может быть, у Григория Александровича или его жены были какие-нибудь вещи, которыми они особенно дорожили? Тетрадка стихов, письма, альбомы или рисунки… Может быть, вы знаете? — спросила я с надеждой.

Лицо старухи сморщилось, и слезы полились так обильно, как будто они текли не только из глаз, но из щек, из подбородка… Очевидно, от нее ничего нельзя было добиться. Но как могла я уйти отсюда, ничего не узнав?

— Дорогая… — сказала я и взяла ее сухую руку. Мне было жаль старуху и разоренный этот дом; я страшилась выйти из чудом уцелевшего кабинета и снова увидеть осколки, битое стекло, разломанную мебель — следы бессмысленной, чудовищной расправы. — Милая, скажите мне только: кто бывал у Варвары Алексеевны? Вероятно, в городе есть люди, которые хорошо ее знали. Я хотела бы поговорить с ними.

Продолжая всхлипывать, старуха сказала, что к Варваре Алексеевне часто заходил отец Иван из Святодухова монастыря. Он и отпевал ее. Можно обратиться к отцу Ивану, он хорошо знал покойницу.

Так на следующий день, в воскресенье, я оказалась в мужском монастыре.

Комната, в которую я вошла, ничем не напоминала монастырскую келью, какой она представлялась мне. У стены стояла обыкновенная кровать с никелированными шариками. На электрической плитке шумел чайник. Рядом на столике, стыдливо прикрытая газетой, как это бывает у холостяков, стояла пустая кастрюлька.

Отец Иван сидел за столом и ел помидоры.

Это был человек невысокого роста, узкий в плечах, с густой бородой. Присмотревшись, я заметила, однако, не только библейскую бороду, но и глаза отца Ивана — небольшие, блестящие, с хитрецой, очень внимательно разглядывающие неожиданного посетителя.

— Да, да, — сказал отец Иван, кивая головой, и острые его глаза смотрели мне прямо в лицо. — Я бывал у Варвары Алексеевны, как же! Она была весьма гостеприимна, весьма, в особенности последние годы… — Отец Иван вздохнул. — Каждый вечер у нее собирались гости. Достойное, просвещенное общество!

— А как проходили эти вечера? — спросила я.

У меня мелькнула мысль, что, быть может, храня пушкинские реликвии, хозяйка показывала их когда-нибудь гостям.

— Часто играли на бильярде, — неожиданно сказал отец Иван, оживившись. — Увлекательное, можете представить, занятие! Ежевечерне, так сказать, собравшись, предавались этой невинной забаве.

— Скажите, а вам никогда не доводилось видеть у Варвары Алексеевны пушкинские черновики, или письма, или, быть может, альбомы с его записями и рисунками?

— Нет, нет, — сказал отец Иван, подумав. — Не приходилось! Варвара Алексеевна любила, конечно, вспоминать о своем знаменитом родственнике. Для украшения беседы. Просвещенная женщина! — снова вздохнул он.

Я поднялась, собираясь уходить.

Неожиданно в глазах отца Ивана что-то мелькнуло.

— Попытайтесь зайти в дом с мезонином, что неподалеку от Маркутья, на холме, — сказал он. — Говорят, что хозяйке его удалось сберечь какие-то вещи во время разорения Маркутья варварами. Впрочем, ручаться не могу, ручаться не могу! — добавил он поспешно.

И на лице его я прочла явственное желание быстрее проститься со мной.

Через час я уже стояла возле дома на холме.

Дверь открыла девочка лет десяти.

Я вошла в полупустую комнату. Домотканые половички пересекали чисто вымытый пол. Главным убранством комнаты была ее опрятность, — в доме на холме, видимо, жили небогато.

Я попросила девочку позвать мать. Девочка пошла к дверям: поглядывая на чисто вымытый пол, она шагала по половичку с аккуратностью сапера, идущего через минированное поле.