Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Ну что ж, пройдем по территории? — сказал задумчиво Корень, ни к кому не обращаясь.

Он направился к выходу, я зашагала вслед за ним. Слониха неторопливо встала. Когда я обернулась, она стояла на прежнем месте и снова раскачивалась, словно дуб под ветром.

Утро разгоралось, парк блестел и золотился от щедрого солнечного света. Из глубины аллеи нерешительно закуковала кукушка, суля кому-то долгую жизнь, и тут же, заглушая ее, раздался пронзительный металлический крик: это кричали попугаи.

На аллее, широко расставив ноги, стоял крепкий, мускулистый человек в голубой рубашке с двумя карманчиками и свободных полотняных брюках. Темные очки защищали его глаза от солнца, и я тотчас же с огорчением подумала, что у меня темных очков нет, а без них будет очень трудно наблюдать затмение. Подняв голову, человек смотрел прямо на солнце.

— Мой сын, Николай Евгеньевич Корень, — проговорил профессор, махнув в его сторону худой загорелой рукой. — Единственный отпрыск, так сказать. Прошу познакомиться.

Единственный отпрыск повернул к нам голову и добродушно улыбнулся. На вид ему казалось лет тридцать. Он был не похож на отца — более широкий в плечах, коренастый, с мускулистыми, сильными ногами в спортивных башмаках. Но ироническая складка в правом уголке рта, твердый подбородок да густые, подвижные брови — все это как будто было отцовское.

Наступило молчание.

— Ваш сын работает по той же специальности, что и вы, Евгений Петрович? — прокашлявшись, спросила я, не зная, с чего начать разговор.

— Математик, — вздохнул отец. — Сейчас диссертацию пишет. Тема такая, что без рюмки водки и не выговоришь… — Он усмехнулся, и от этой быстрой озорной усмешки лицо его сразу помолодело. — Я, признаться, в этой науке всегда был слаб, — сказал он заговорщицким голосом. — Сколько лет подряд он меня уверяет, что математика полна поэзии, а я все не верю…

— Старые семейные разногласия! — добродушно засмеялся сын. — Твоей гостье, папа, это абсолютно неинтересно.

— Напротив! — сказала я с преувеличенным жаром, ибо так же, как профессор, была глуха к математике. — Какой же теме посвящена ваша работа?

— Ну, это долгий и скучный для вас разговор… — Корень-младший махнул рукой. Но на его лице я увидела то виноватое смущение и скрытую застенчивую тревогу, какие всегда пробуждаются в человеке, когда разговор заходит о самом для него главном, самом заветном и он боится, что дорогое ему дело может показаться кому-нибудь неинтересным, незначительным… — Пройдемте лучше по парку, — добавил он.

Я не нашлась что сказать. Сын взял отца под руку, и они зашагали рядышком по аллее.

Навстречу нам все чаще попадались девочки и мальчики в белых рубашках с пионерскими галстуками. Лица их были озабочены и исполнены серьезности. То и дело они значительно поглядывали на часы. У одних ребят часы были надеты на руку, причем по широте ремня, болтавшегося на тонком загорелом, порядком исцарапанном запястье, можно было без труда догадаться, что часы отцовские и даны только на этот день. Другие с важностью лезли в карман, чтобы вынуть оттуда круглые, плоские часы, а то и лихо щелкнуть крышкой. У большинства же на шеях красовались обыкновенные будильники, подвешенные на шнурок или веревочку. На ходу такой будильник качался из стороны в сторону, а иногда с размаху глухо стукался о ребра владельца.

— Юные натуралисты, — пробормотал Евгений Петрович. — При исполнении обязанностей, так сказать. Будут записи делать во время затмения. Все запишут истово: как олень почесался, как мартышка чихнула… — Профессор покачал головой. — Но иногда, можете представить, такое подметит эта мелюзга, что просто диву даешься!

— Помнишь, каким я был юннатом? — задумчиво спросил Корень-младший.

Отец как-то странно покосился на него и ничего не ответил.

Мы дошли до лужайки. Впереди были видны огромные клетки, в самой крайней, недалеко от нас, лежал тигр. Он дремал, положив голову на вытянутые лапы. На секунду он приоткрыл глаза. В глубине рыжих зрачков я увидела такую холодную, злую силу, такую нелюдимую тоску, что по моей спине прошла дрожь.

— Не люблю я, грешница, тигров… — ни к селу ни к городу пробормотала я и смутилась.

Отец и сын деликатно промолчали.

Отовсюду неслось то фырканье, то курлыканье, то визг обезьян, то воркованье горлинок. Мы шли мимо вольер и клеток, мимо лужаек, по которым бегали на свободе животные…

День был ясен, чист, безветрен. И вдруг повеял легкий влажный ветерок, словно потянуло из оврага. Солнечные блики, лежащие на дорожках, чуть потускнели.

Два юных натуралиста, дежуривших у клетки с тигром, как зачарованные, уставились на свои будильники и тут же принялись что-то лихорадочно записывать.

Корень-младший поднял голову и глубоко, с удовольствием вдохнул воздух.

— Эге! — сказал он весело. — Начинается как будто?

Стало темнеть.

Это не была та пасмурность, которая приходит, когда небо заволакивает тучами. Не была это и осенняя хмурь с ее набрякшей, свинцовой чернотой. Это была скорее синева сумерек. И вместе с тем в ней не чувствовалось того кроткого, умиротворяющего покоя, какой приносит природа, готовящаяся к вечернему сну. Чем-то тревожным и мрачным веяло от густой сероватой синевы, ползущей по аллеям парка. Все потускнело; стала серой и мертвой вода пруда, исчез живой блеск молодой листвы.

Пронесся, зашумев ветвями, порывистый ветер. И в его неожиданно резкой свежести тоже почудилось что-то тревожное.

Павлины, которые только что, распустив хвосты, разгуливали со своими павами по зеленой траве, взлетели на ветки, явно собираясь спать. Вслед за ними, поверив в приближение ночи, гуськом, опустив маленькие глупые головки, побежали к деревьям цесарки. На пруду уже не было видно беспокойного черного лебедя: очевидно, и он отправился к своему гнезду…

— А где дикобраз? — почему-то шепотом спросила я.

Клетка дикобраза, к которой мы подошли, казалась пустой. И вдруг послышалось легкое, осторожное постукиванье лапок, короткое пофыркиванье: из домика вылез его владелец. На длинных, крепких иглах дикобраза, как бабочки на булавках, торчало несколько сухих листьев; когда он двигался, листья тихонько шуршали. Очевидно, и дикобраз, ведущий ночной образ жизни, решил, что день закончился, и отправился на обход своих владений.

— Ну, что вы скажете? — удивился Корень-младший. Он стоял, повернувшись боком к клетке дикобраза, и прислушивался. — Неужели и ночной бродяга поверил, что ночь наступила, — пошел к кормушке?

Отец ничего не ответил. Чем дальше, тем больше лицо его мрачнело: Евгений Петрович явно был чем-то недоволен.

Издали послышался величавый, грозный звук. Протяжный, с долгими рокочущими перекатами, он нарастал, усиливался, потом перешел в глухое басовое ворчанье.