Татьяна Тэсс - Хранитель времени

И тут я услыхала, как из окна, свободно, плавно и могуче, полилась музыка: то был вальс Шопена.

Вальс играла рука сильная и точная, музыка была прозрачной, полной изящества, каждый звук казался глубоким, бархатно-певучим. Музыкант обладал собственной манерой удара по клавишу, придающей звуку особый оттенок, — это была манера зрелого, одаренного пианиста.

— Кто это играет? — спросила я, переведя дыхание.

— Так это же Валя! — сказала толстая соседка. — Лелечкиного сына жена. Он недавно женился. Хорошая такая девушка, в консерватории учится. Можете представить, на музыкальном конкурсе в Швейцарии уже премию получила. Мы прямо все ахнули.

— В Швеции был конкурс, — с достоинством поправила старушка.

— Ну пусть будет в Швеции, большое дело! Важно, что премию получила…

Толстуха подбросила на руках ребенка, тот снова схватил ее за ухо и залился смехом. Старушка, простившись, пошла восвояси.

А я все сидела, слушая вальс, и мне казалось, что он наполняет дворик свежестью дождя, запахом моря, шелестом ветра, жемчужным блеском росы… А вальс звучал все ярче, все свободней — волшебный шопеновский вальс, что играла неизвестная мне молодая женщина, играла в память матери, которой уже нет на свете, в память великой материнской любви.

И каждый звук этой музыки, летящий в ночную теплую тишину, говорил о том, что истинная любовь бессмертна.

Прошлой весной в редакцию пришло письмо. Открыв его, я удивилась: внутри конверта, кроме исписанного листка, лежал вырезанный из газеты очерк, написанный мною более пятнадцати лет назад. Письмо начиналось так:

«Чтобы вы сразу меня вспомнили, посылаю вам эту вырезку: вы приходили в детскую больницу, где я работаю врачом, а потом написали о нашем отделении, в том числе обо мне. Было это осенью, перед Октябрьским праздником. Не помню почему, но я упомянула, что седьмого ноября мне исполнится ровно сорок лет, вы поздравили меня, а потом пошутили, что в первый раз встретили ровесницу Октября, но написать об этом, вероятно, не придется, потому что вряд ли кто-нибудь поверит, что такая встреча может произойти случайно… С той поры прошло много лет, много перемен было в моей жизни. Очень хотелось бы вас повидать. Может быть, найдете свободную минуту и заедете к нам? Я уже давно бабушка, и, как вы понимаете, мне давно не сорок…»

Мне не понадобилось перечитывать газетную вырезку, чтобы вспомнить автора письма: все сразу встало перед моими глазами. В тот вечер шел мокрый снег, на улице было скользко и сыро, я продрогла, и, когда вошла в слабо освещенную палату, меня сразу обдало теплом. «Как в оранжерее…» — подумала я и тут же поправила себя: нет, тепло было легким и мягким, без тяжелой оранжерейной влажности, и все-таки ощущалось в нем нечто неуловимое, заставляющее думать о теплице. Что это было, я поняла только потом.

Поняла, когда женщина-врач подвела меня к кроватке, где лежал неправдоподобно маленький сверток, в котором я с пронзающей жалостью угадала тело ребенка; крошечное личико казалось отрешенным и строгим, будто страдания приблизили ребенка к взрослым, заставив его собрать все силы для борьбы за жизнь. В палате лежали грудные дети самого раннего возраста. Я вглядывалась в их лица, маленькие и беззащитные, как лепестки цветов, и думала: сколько трудностей, наверное, встает перед врачом, если больной не в силах ни пожаловаться, ни объяснить, ни рассказать, и все, о чем ребенок может поведать миру, выражено лишь в его жалобном плаче…

Моя спутница, словно угадав, о чем я думаю, сказала негромко:

— Врачу, работающему здесь, необходимо обладать особой обостренностью чувств. Иногда мне кажется, что, беря на руки ребенка, я чувствую, как мне через ладони, через кончики пальцев передается его боль…

Держа в руке конверт с письмом этой женщины, я явственно увидела ее лицо, когда она стояла рядом со мною в дышащей теплом палате, и то, как она протянула руки, говоря о боли ребенка, — большие руки, повернутые ладонями вверх, словно на них лежало невесомое, как стебелек, горячее детское тело…

«Одно из необходимейших качеств врача, — думала я, — умение отождествиться с больным, понять и почувствовать то, что мучает человека. Этим и определяется, быть может, истинность врачебного призвания. Наверное, потому так и запомнилась мне эта женщина в белом халате, что я ощутила идущую от нее умную, прочную силу…»

Я была уверена, что встречусь с ней в ближайшие же дни после получения письма, но, к стыду моему, сделала это лишь спустя несколько месяцев.

Стояла уже не весна, а осень.

Двор нового дома был усыпан сухими желтыми листьями, и пахло там влагой и прелью, как в парке. Дворник сметал листья с асфальта, а они выпрыгивали из-под жесткой метлы, как живые, шурша и сталкиваясь друг с другом…

На мой звонок дверь открыла девочка лет 15—16 в джинсах, стянутых кожаным поясом, покрытым металлическими шипами и бляхами, как на конской сбруе. Опершись о косяк, девочка смотрела на меня без тени любопытства: глаза у нее были серые, с длинными ресницами.

— Мне нужна Любовь Сергеевна Николаева, — сказала я.

— Я — Любовь Сергеевна Николаева, — сказала девочка равнодушно.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Может быть, здесь живет еще одна Любовь Сергеевна? — спросила я осторожно. — Видишь ли…

— Все понятно. — Девочка пожала плечами. — Бабушка, к тебе пришли! — крикнула она куда-то в пространство и, повернувшись, пошла в глубь коридора.

Хотя доктор Николаева вышла ко мне не в белом халате, а в домашнем фартуке с прилипшей к нему мукой, я узнала ее сразу.

Конечно, пятнадцать с лишним лет не прошли бесследно, но в общем-то доктор Николаева изменилась мало: так же открыто и пристально смотрели ее глаза, такими же были их цвет и блеск, такой же быстрой казалась готовность к улыбке…

Когда мы, усевшись, начали нашу беседу, вошла уже знакомая мне девочка. На ней была голубая куртка с капюшоном: очевидно, девочка собралась уходить.

— Люба, как у тебя с письменным заданием по литературе? — спросила бабушка.

— Нормально, — ответила Люба, глядя на себя в зеркало.

— Что значит «нормально»? Неужели нельзя ответить по-человечески?

— Бабуленька, — сказала Люба, поправляя волосы. — Когда тебя спрашивают, как ты себя чувствуешь, ты отвечаешь: «Ничего». Ты что — думаешь, в твоем ответе больше информации?

— Нет, только послушать эту девчонку! — воскликнула доктор Николаева, всплеснув руками. — Иди сюда, я «молнию» тебе застегну…

— Бабушка, сквози, — сказала Люба весело и, помахав нам розовой ладонью, ушла.