Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Ну и дела! — Товарищ присвистнул. — А я-то думал, что подкидыши бывают только в книжках! — Из угла снова послышалось тоненькое кряхтенье. — Чего ж теперь делать?

— Наверное, надо милицию предупредить, — нерешительно сказал Павлик и взял ребенка на руки. Доверчивая легкость ноши поразила его. — Пойдем позвоним…

— В бюро находок надо звонить, — сострил товарищ. — А может, рванем отсюда? Протоколы, допросы — хлопот-то сколько… — Но Павлик уже пошел к выходу.

Пока товарищ в будке автомата набирал 02, Павлик стоял, неумело держа свою невесомую ношу; ребенок, насупившись, спал. Из одеяльца веяло слабым жалобным запахом, напоминающим парное молоко. Подъехала милицейская машина, друзей повели в ближайшее отделение, опросили, составили протокол и предложили отправиться по домам, оставив ребенка. В коридоре чей-то хриплый голос бубнил: «Я не пьяный, я только выпивши…» — мимо окна рослый милиционер провел хмурого типа с заложенными за спину руками, шла обычная беспокойная милицейская ночь, а на диванчике у дежурного спало завернутое в одеяло дитя, у которого не было даже имени; дыхание его было таким слабым и незаметным, будто ребенок и вовсе не дышал.

Когда друзья оказались на улице, Павлик, помедлив, вдруг решительно пошел обратно.

Дежурный, сидя за столом, говорил по телефону; ребенок по-прежнему лежал на диване.

— Куда же вы его теперь? — сказал Павлик неловко. — Хотелось бы все-таки знать…

— Как куда? — дежурный устало вздохнул. — Куда положено, туда и отвезем: в Дом малютки.

— А можно адрес узнать? — спросил Павлик.

— Зачем это тебе? — дежурный внимательно посмотрел на стоящего перед ним паренька. — А ты, случайно, не папаша?

От изумления Павлик раскрыл рот, и дежурный, глядя на его растерянное, недоумевающее лицо, засмеялся.

— Ну ладно, — сказал он. — Бери адрес. — Он написал несколько слов на бумажке и протянул Павлику.

Когда утром Павлик рассказал матери обо всем, что произошло, она вначале решила, что это очередной розыгрыш: Павлик любил говорить, что розыгрыши тренируют воображение, и бывал ужасно доволен, если мать простодушно верила его выдумкам. Но когда он повторил рассказ, мать почувствовала, что Павлик говорит правду.

Весь день на работе она только и думала о случившемся, перед ее глазами стоял ночной подъезд, чужая лестница, завернутое в одеяло дитя… Мать, бросившая ребенка, вызывала в ней такое яростное негодование, что начинало болеть сердце, и Надежда Григорьевна несколько раз принимала валидол. Но едва боль успокаивалась, как приходили другие беспокойные мысли: она представляла, какое крушение души, какое отчаяние толкнуло неизвестную ей женщину на этот поступок, и ее охватывало щемящее чувство, мучительно похожее на жалость.

Ей хотелось увидеть ребенка.

Она не могла ни понять, ни объяснить такого желания, но оно не исчезало, и один раз ей даже приснилось, что она держит ребенка на руках. Сон был странный, и она старалась его не вспоминать. Но однажды за ужином Павлик сказал подчеркнуто обыкновенным голосом, не глядя на мать:

— Может, сходим, посмотрим, как оно там?

— Сходим, — сказала Надежда Григорьевна и вдруг почувствовала, что внутри в ней что-то охнуло, — Завтра?

И на следующий день мать и сын отправились в Дом малютки.

Мне довелось однажды посетить подобный дом, и я до сих пор помню все, что передумала, обходя его комнаты. Дети и будущее — два этих понятия как бы неразделимы. Но, глядя на детей в Доме малютки, думаешь не только об их будущем: даже у самого крошечного находящегося здесь ребенка уже есть прошлое — драматическое прошлое с катастрофами и утратами. Эти дети обладают теми же правами на счастье, что и любой наш ребенок. Но их прошлое всегда несчастно, ибо под кровлю этого дома их привела беда.

Надежда Григорьевна с сыном шли мимо стоящих рядами кроваток, а женщина в белом халате, которой они рассказали свою историю, внимательно поглядывала на Павлика. Дети были так малы, что, казалось, не отличить их друг от друга: беззащитно сморщенные, маленькие лица выглядели одинаковыми. И вдруг у одной кровати Павлик остановился.

— Да не может этого быть! — сказала женщина в белом халате. — Как же ты узнал?

— У него брови были очень темные, — застенчиво сказал Павлик. — Я тогда даже удивился…

Так Надежда Григорьевна и Павлик стали приходить в Дом малютки.

Ребенок рос, болел, выздоравливал, прибавлял в весе, улыбался, опять болел, опять выздоравливал — словом, все шло своим чередом. Он был не то что очень крепок, но на борьбу с хворями силенок у него хватало, и от других малышей он не отставал. Назвали его Петей. Обоим — Надежде Григорьевне и Павлику — казалось, что он уже стал их узнавать, радоваться их приходу, но говорить об этом друг другу они стеснялись.

Время шло, Павлик уже работал, приносил матери получку; близился срок его призыва на воинскую службу. И вот незадолго до ухода в армию между ним и матерью произошел разговор, который она и представить не могла. Павлик сказал матери, что хочет усыновить Петьку.

Онемев от изумления, она смотрела на долговязого парня с широкими плечами, на своего сына, в котором до сих пор видела ребенка, каким он был еще вчера.

— Да что это тебе в голову взбрело? — наконец проговорила она. — И кто тебе, мальчишке, разрешит усыновить ребенка? Уж если на то пошло, так я сама могу его усыновить, это другое дело. Только давай сперва поговорим, обдумаем…

— А я уже все обдумал, — смущенно сказал Павлик. — И все выяснил: как совершеннолетний, я имею право на усыновление. А ребенку нужен отец. Без отца ребенку плохо. — Он помолчал. — Особенно если это мальчик… — добавил он тихо.

Надежда Григорьевна смотрела на сына, стараясь сдержаться, но дышать вдруг стало трудно, лицо сына уплывало, таяло, она словно ослепла от слез, которые, не проливаясь, тяжко заполняли веки, а она все смотрела в лицо своему сыну и думала, как же она не понимала, что все эти годы он тосковал без отца, как же не догадывалась, до чего ему было без отца плохо. Ей хотелось куда-то бежать, что-то изменить, поправить, вернуть, но ничего изменить уже было нельзя.

— А если ты женишься? — через силу спросила она, и сама удивилась трезвой будничности своего голоса. — Что тогда будет с ребенком?

— Тогда у ребенка будут отец и мать, — сказал Павлик. — Нормально.

— Но соседи… — слабым голосом сказала мать, продолжая думать совсем о другом. — Начнутся толки, будут говорить, что это твой ребенок…

— Ну и пусть! Куда лучше, чем говорить ребенку, что он нам чужой. Но вообще… — Павлик запнулся. — Я все понимаю, мать, — сказал он виновато. — Понимаю, что взвалю на твои плечи заботу, и, может быть, самую трудную. — Он неловко положил на стол сберкнижку. — Вот, откладывал, сколько умел, — конечно, это малость, ерунда, но все-таки… А ждать, когда я вернусь из армии, — ты сама знаешь, тут ждать нельзя, надо решать, пока парень еще мал. — Лицо его напряглось, он смотрел на мать, стараясь угадать, что она ответит. — Ведь тебе самой хочется взять Петьку! — вдруг выпалил он торжествующе. — Я же вижу! Главное, чтобы в тебе проснулась бабушка…