Татьяна Тэсс - Хранитель времени

— Что значит «сквози»? — спросила я шепотом, когда дверь за Любой закрылась.

— Ну вроде не приставай, занимайся своими делами, — сказала моя собеседница смущенно. — На их языке. Знаете, когда они собираются и начинают между собой разговаривать, у меня бывает ощущение, что они говорят на совершенно незнакомом диалекте. Понимаю только отдельные слова. Но вообще-то… — Она задумалась. — Вообще Люба — девочка неплохая. И сердце у нее доброе. Но вот сейчас… Взбрело ей в голову невесть что. И уперлась — никак не можем ее убедить…

Наступила пауза, лицо моей собеседницы стало расстроенным: разговор наш явно приближался к главной теме.

— Я, как вы знаете, врач, — продолжала она наконец. — Сын и невестка тоже врачи. Медицина — не только наша профессия, это — основа нашей жизни. Люба росла, что называется, в медицинской атмосфере, врачебные термины помнит чуть ли не с пяти лет. Мы были уверены, что любовь к медицине передастся и ей, — ведь эта любовь, как нам казалось, витала в самом воздухе нашего дома. И что же? — Она развела руками. — Сейчас Люба в десятом классе и даже слышать не хочет о поступлении на медицинский. Вы, говорит, себе не принадлежите, вас днем и ночью вызывают, папа даже на собственный день рождения уезжал к больному и вернулся, когда все гости разошлись. Я, говорит, такой жизни для себя не хочу и про коронарную недостаточность каждый день слышать уже не в силах. И не спорьте со мной, все равно не переубедите…

— Кем же она хочет быть?

— Стюардессой, — гневно выпалила бабушка. — Мечтает, видите ли, надеть голубую тужурочку и мурлыкать пассажирам через микрофон: «Леди энд джентльмены…» Посудите сами: разве можно сравнить эту профессию с медициной? Ну полетает она несколько лет, пока молоденькая, а дальше что? А начнешь доказывать, она в ответ: «Бабушка, сквози…»

Отведя душу, моя собеседница успокоилась и стала рассказывать о своей работе в больнице.

Она увлеклась, говорила о новых методах лечения, вспоминала трудные случаи, когда удавалось спасти ребенка, который в других условиях был бы обречен на гибель, описывала современное здание больницы… Лицо ее оживилось, щеки разрумянились, а я слушала ее и снова видела теплую, тихую палату, затененные лампы и за сетками кроватей крошечные, недетски серьезные лица тех, за чью жизнь врач страстно и непреклонно боролся на первом трудном пороге их бытия…

Мы простились с Любовью Сергеевной, пообещав друг другу снова повидаться. Но вы знаете сами, как бежит время: понедельник — суббота, понедельник — суббота; только что распустились почки — и вот уже листопад! Короче говоря, прошел год. И вот недавно на Кутузовском проспекте я столкнулась с Любой.

За этот год Люба еще больше вытянулась, на ней была уже не куртка, а пальто до пят; распахиваясь, пальто открывало замшевую мини-юбку. В руке Люба держала портфель. Мы поздоровались и пошли вместе.

— Ну как? — спросила я, глядя на Любин нежный и невозмутимый профиль. — Исполнилась голубая мечта: полет над океаном и тэнк ю вери мач?

— Чрезмерная контактность — один из признаков возрастного обострения характера, — сказала Люба сухо. — Я имею в виду бабушку. Успела все выложить человеку, которому это совершенно неинтересно.

— Отчего же? — возразила я. — Очень интересно. Так что же, в итоге, ты делаешь?

— Учусь, — коротко ответила Люба.

— Где?

— На медицинском.

— Да ну! Передумала, значит?

— Передумала. Вы меня извините, но я хочу поехать автобусом. А то опоздаю. Так что…

— Ну-ну, — сказала я примирительно. — Если не хочешь, не говори. Но, понимаешь, мне действительно интересно. И я была бы тебе просто благодарна, если бы ты рассказала. По-товарищески — понимаешь? Мне это очень важно знать. Очень.

Люба искоса на меня посмотрела, в лице ее что-то дрогнуло. Некоторое время мы шли молча.

— Ладно, — сказала она, глядя перед собой. — Хотя рассказывать, собственно, нечего. Все это вышло случайно, но вместе с тем… Словом, бегу я вниз по лестнице, тороплюсь в кино. И вдруг замечаю: в квартире на четвертом этаже приоткрыта дверь. Там живет пожилой старичок — короче говоря, нормальный пенсионер, ходит за молоком с авоськой. Почему же, думаю, он дверь не запер? Заглянула и вдруг вижу: он сидит в коридоре на полу, спиной к стенке. Глаза открыты, но какой-то он будто стеклянный. Я спрашиваю: «Что с вами?» А он тихо-тихо: «Бабушка дома?» — «Нету, — говорю, — я вернулась из школы, а дома нет ни бабушки, ни мамы с папой». А он все смотрит на меня и еще тише: «Мне, — говорит, — с сердцем плохо. Войди, Люба». Я стою на пороге и не могу войти — страшно мне почему-то стало, прямо вся похолодела. «Может, неотложку вызвать?» — спрашиваю. «Внизу автомат ребята поломали, — говорит, — а до другого далеко бежать. Боюсь, не дождусь, очень мне плохо. Помоги мне, — говорит, — Люба, я тебя научу, как и что надо сделать. Войди, прошу тебя». — Люба перевела дыхание. — Ну я вошла. А с ним, наверное, это не в первый раз, он знал, как поступают в таких случаях. «Возьми, — говорит, — прежде всего кастрюлю». Я, как идиотка, спрашиваю: «Эмалированную?» — «Лучше эмалированную, — отвечает. — Положи в нее коробку со шприцем и, пока вода будет кипеть, достань все, что я тебе скажу». И стал объяснять, где спирт, где ампулы, как шприц собрать, кончик ампулы отбить, как струйку из иглы вверх пустить, чтобы воздух вышел… «Теперь, — говорит, — спиртом руку мне протри и делай укол». А я стою, и у меня все внутри дрожит. «Не могу, — говорю, — боюсь». Он на меня смотрит, и лицо у него такое белое, какого я никогда в жизни не видела, какой-то ужасной, стеклянной белизны. «Не бойся, Любочка, — говорит. — Помни, кроме тебя мне никто сейчас не может помочь». — Люба замолчала. — Ну сделала я ему все-таки укол, села возле него на полу и вдруг как заплачу… Реву и все, и не могу удержаться… А он говорит: «Чего же теперь плакать? Мне сейчас будет лучше». И вдруг я вижу, как белизна сходит с его лба и лицо начинает розоветь, словно изнутри его постепенно освещают светом. Смотрю, глаз не могу оторвать, и что-то странное со мной, как будто это уже не я, а кто-то другой… А он вздохнул глубоко и говорит: «Теперь, брат, беги за неотложкой. Спасибо тебе». Вот и все.

— Ну а дальше? — тихо спросила я.

— Что дальше? — Люба пожала плечами. — Приехал на машине врач, уложил его, никому до меня уже дела нет. Только слышу, доктор сказал: «Хорошо, что медсестра вам вовремя инъекцию сделала. Только зря меня не дождалась». Я постояла в углу, потом ушла. В кино так и не попала. — Она оглянулась и вдруг крикнула: — Ой! Мой автобус!

Она бежала к автобусу, а я смотрела, как мелькают ее длинные ноги, как развевается пальто, и старалась представить лицо незнакомого мне старого человека, которое постепенно освещалось благословенным светом сохраненной ему жизни. И еще думала об этой девочке, которая в тот час, сама того не зная, дала трудную присягу великому делу, которому теперь будет верна до конца своих дней.