Татьяна Тэсс - Хранитель времени

Время, которое Пушкин провел в этой семье, он назвал счастливейшими минутами жизни… Почему? — Она прижала к груди свои маленькие руки в пятнах от шарикового карандаша. — Не потому ли, что сам он никогда не знал настоящей родительской ласки, тепла семьи?

— Пушкин не только много писал, когда гостил у Раевских, но и много читал, — наставительно сказала похожая на учительницу женщина. — Он отыскал у них в библиотеке Вольтера и тотчас же стал его перечитывать…

— Да, но Байрон! — возмущенно воскликнула девушка. — Именно Байрон был его ежедневным чтением!

— Байрон, Байрон… — скептически произнес толстяк в полотняной кепочке. — Не увлекайтесь, товарищи! Люди придут сюда на плановую экскурсию, и Байрон им не так уж экстренно нужен. Этак, чего доброго, не успеешь им рассказать о древесных насаждениях, а ведь они, между прочим, пришли не в библиотеку, а в знаменитый парк…

— Целительный аромат подобранных в парке хвойных деревьев в соединении с морским воздухом крайне полезен для всех, кто отдыхает в этом чудесном уголке, — грустно сказал юноша в темных очках. — Нет, как хотите, я уже это произносить не в силах…

— Ну знаете, это вы чересчур! — примирительно сказала женщина, похожая на учительницу. — Здесь действительно целебный воздух — как же не упомянуть? К тому же… — Она поглядела направо. — К тому же весьма оригинальна небольшая роща из сосны алеппской. Несмотря на близость моря, сосны прекрасно растут, наклонив стволы и кроны к югу, — произнесла она неожиданно четким, учительским голосом.

Я тоже посмотрела направо — туда, где на далеком склоне чешуйчато розовели могучие сосновые стволы. В это время прозвучал уже знакомый мне мальчишески ломкий голос.

— Ни одно дерево не может быть таким торжественным и прекрасным, как одинокая сосна, — сказала девушка. — Вот она стоит, плавно подняв ветви, округлые, как завитки лиры… На нее можно смотреть без конца, как на произведение искусства. Сколько свободы, сколько гордости у этого дерева! — Девушка помолчала. — Мы привыкли считать, что у сосны хвоя зеленая, но разве это так? — спросила она задумчиво. — Сосна бывает туманно-синей, как грозовая туча, бывает и золотой, когда ее крона наполнена солнцем. А как сосна гудит под ветром! Словно виолончель…

И опять, слушая девушку, я ощутила, как оживает, как волшебно меняется от прикосновения с поэзией все, что меня окружало.

Я увидела, что нижние ветви кустарника бархатно-черные, словно прорисованы тушью, а в ноздреватой толще лежащего на дороге камня с ослепительной нарядностью вспыхивают непросохшие капли дождя. В плотной зелени буксуса я вдруг различила по отдельности каждый лист, тяжелый, твердый, неправдоподобно блестящий, словно покрытый лаком. На тропинку вышли, одна за другой, две маленькие птицы и пошли пешком по влажной земле, деликатно покачивая головками, доверчивые и аккуратные, как две вышедшие на прогулку девочки. И опять я подумала: какая власть, какая магическая сила таится в слове! Стертые, заученные слова, словно плоские, обкатанные голыши, отскакивали от этого чудесного пейзажа, не оставляя следа. Но слова свежие и чистые помогали как бы заново увидеть живую прелесть природы, вглядываться в самые тонкие, самые заветные ее черты…

…Всегда ли стараемся мы отыскать такие слова?

— Я вот о чем думаю, — неожиданно сказал пожилой человек, ни к кому не обращаясь. — Работник я здесь новый, недавно приехал, но вы, наверное, не знаете, что я в этих местах воевал. И с той поры ни разу здесь не был; вот только сейчас, когда на пенсию вышел, решил сюда перебраться. Так вот, понимаете… — Он помедлил. — Если помнишь, какой ценой за все это заплачено — за кипарисовую аллею, за пинии эти, за то, что дом с мавританскими колонками остался цел… Если это знаешь и помнишь, все видится как-то по-другому. Вы меня извините, — может, я не то сказал…

Наступила тишина, и вдруг стало слышно, как где-то далеко звенит, словно малиновка, бегущая из труб вода. Все молчали так долго, что у меня от волнения перехватило дыхание, а может быть, мне только показалось, что очень долго, ибо всегда кажется бесконечным молчание, которое люди не решаются прервать.

Юноша в темных очках стоял, покусывая зеленый стебелек, и я подумала, что тем, кто сражался в этих местах, было столько же лет, когда они лежали под пулями в окопчике, вырытом ими в сухой и твердой крымской земле, сколько сейчас ему. Им тоже хотелось жить, видеть землю и солнце, но они поднимались и шли в атаку, навстречу пулям, и никто не помышлял о том, что можно не подняться и не пойти. И это они, павшие и живые, сохранили и защитили для нас все прекрасное, без чего мы не мыслим нашей жизни.

Так же, как сохранили и защитили саму нашу жизнь.

— Ну что ж… Тронулись дальше? — сказал пожилой человек и стал первым подниматься по крутой тропинке, обсаженной буксусом. Все зашагали за ним.

Задержалась только девушка.

Она стояла под пиниями, чуть откинув назад рыжую голову, и вглядывалась в густую лиловую тень, лежащую у холма, вглядывалась пристально, настойчиво, словно ждала кого-то, кто обязательно должен был появиться.

И я тоже стала вглядываться, как если бы вслед за ней поверила, что сейчас за кустами лавра мелькнет до боли знакомое лицо и он пройдет по кипарисовой аллее, грызя по своей привычке яблоко, молодой, быстрый в каждом движении, полном неуловимого изящества и естественности. И я увижу этот высокий лоб поэта, вылепленный нежно и твердо, и вьющиеся волосы, и вспыхивающую, детски безоружную улыбку.

…Литературные данные не подтверждают, что Пушкин ходил по этим тропинкам, ступал по этим камням, бывал в этом задумчивом парке.

Но очень хочется думать, что все-таки он здесь бывал. И старый парк становится во сто крат прекрасней при одной мысли об этом.

В то утро вестибюль гостиницы «Метрополь» был почти безлюден. Это случается редко: обычно здесь всегда толпятся туристы, слышится оживленный говор и стоят выстроенные в ряд разноцветные чемоданы, приготовленные для отъезда или только что прибывшие из аэропорта. На этот раз мне встретились лишь две седые шумные американки, да еще на ступенях, оживленно разговаривая, стояли четверо: полная женщина в брюках и трое мужчин, судя по речи — немцы.

В холлах больших гостиниц «Интуриста» всегда особый воздух, словно сюда вместе с багажом залетает ветер дальних дорог, игольчатый, разреженный холодок голубых пространств, плывущих под крылом самолета. Здесь особые запахи: аромат крепкого кофе смешивается с запахом кожаных чемоданов, ковровых дорожек, незнакомых сигарет, чужих духов и щекочущим, веющим из парикмахерской, дыханием шампуня — запахом чистоты. Вечный круговорот, чередование приездов и отъездов, мелькание незнакомых лиц, беглых, вежливых улыбок как бы создают свой гостиничный микроклимат, и иногда бывает любопытно попытаться угадать, откуда, к примеру, приехал сухонький старичок в кожаной шляпе, с выцветшими, полными детского любопытства глазами, или определить национальность худощавой, тонкой, как жердь, дамы в дубленке, доходящей до пят.