Татьяна Тэсс - Хранитель времени

И вдруг у самого выхода снова увидела того немца.

Он опять пристально глянул мне в лицо, и опять мне почудилось, будто из дальней дали кто-то окликнул меня по имени. Я по-прежнему была уверена, что никогда раньше не видела этого человека, и вместе с тем знала, что он сейчас подойдет и заговорит.

И он действительно подошел и заговорил.

— Простите… — сказал он по-русски. Говорил он медленно, с сильным акцентом, но в общем довольно чисто. — Мне кажется, я вас узнал. То есть я почти уверен. Если разрешите, я вам напомню. Всего одну минуту…

Лоб и щеки его покраснели от смущения. Или, может быть, он волновался?

— Вы помните, как через Москву шли колонны немецких военнопленных? — спросил он. Голос его звучал напряженно. — Незадолго до конца войны. Помните?

Ну, конечно же, я помнила — разве можно такое забыть?

Военнопленных собрали тогда на поле Московского ипподрома, построили в колонны, и они двинулись по улицам Москвы, через весь город — от ипподрома до вокзалов на Комсомольской площади. В редакции мне поручили написать об этом очерк, и я попросила разрешения пройти с колоннами весь путь. Так я оказалась рядом с одним из конвоиров — немолодым советским бойцом с пшеничными усами.

Влившись в Садовое кольцо, колонны заполнили его от края до края; широкая улица сразу стала серой от запыленной военной одежды. Сзади придвигались все новые колонны, и не было им видно конца. Москвичи, стоя тесными рядами вдоль тротуаров, молча смотрели на пленных немцев.

Вначале вглядывалась в лица пленных и я, но потом все они стали мне казаться похожими друг на друга: безусые юнцы или пожилые солдаты, они были одинаковы в ту минуту — ушедшие в свои мысли, понурые, с потухшими глазами…

Тогда я стала смотреть на москвичей. И вот их-то глаза и лица вовек мне не забыть.

Вдоль тротуаров, вплотную другу к другу, неподвижно стояли старые матери и молодые жены, седые отцы и маленькие дети. Здесь были солдатские вдовы, солдатские сироты — многие и многие из тех, кто узнал на своей судьбе горе войны, горе невосполнимой утраты. Строго и сурово они смотрели на идущих мимо них пленных немцев. Непостижимая тишина стояла тогда на Садовом кольце, слышался лишь глухой, ровный стук солдатских сапог. Охваченная болью и волнением, я вглядывалась в лица женщин, в глаза стариков, стараясь постичь, о чем думают они в этот трудный час.

— Я был одним из военнопленных и тоже шел в этих колоннах, — тихо сказал человек в очках. — Вы меня не заметили и не запомнили, да и не могли заметить: я был одним из многих. Но вас-то я запомнил: вы были единственной женщиной, шагали почти рядом со мной и прошли вместе с колонной весь путь. — Он потер ладонью лоб. — Никогда не забуду я тот день: тогда я впервые понял великодушие русского народа, глубину его доброты. Ведь мы — пленные враги, — мы шли мимо москвичей, стоящих вдоль всей нашей дороги, мы шли, мы были живы, мы знали, что вернемся после войны домой… А эти усталые женщины и старики, которые молча смотрели на нас… Сколько было среди них людей, которые навеки потеряли своих близких? Я старался угадать их мысли, — сказал он, словно повторяя мои мысли. — Мне казалось, что я прочел многое в их глазах — печаль, суровость… Но не было ни ненависти, ни злобы. Этого нельзя забыть.

Он умолк.

— Сейчас я учитель, — произнес он после паузы. — Учу детей языку и литературе. Но есть и нечто другое, очень важное, чему я стараюсь их научить. — Он внимательно посмотрел мне в глаза. — Это доброта и великодушие. — Он снова замолчал. — Наука помогает человеку стать математиком или химиком, историком или филологом, — сказал он серьезно, — но только мудрая доброта помогает человеку стать человеком. Это я твердо знаю.

…Мы простились, и я пошла одна по наполненным солнечным блеском весенним улицам, размышляя об этой удивительной встрече.

Юная листва деревьев зеленела свежо и чисто, на площади Пушкина вокруг еще молчащего фонтана носились бесстрашные городские воробьи, и над шумными улицами, над крышами с веселым частоколом антенн летели легкие весенние облака.

В одной из московских школ недавно состоялась беседа на тему «Что такое настоящая дружба». Беседу проводила преподавательница литературы. Пригласили туда и меня.

В большой комнате школьной библиотеки собрались ученики восьмых и девятых классов. Мальчики сидели отдельно, на их лицах было снисходительно-скучающее выражение; девочки взволнованно перешептывались. Учительница произнесла вступительное слово, потом предложила высказаться.

Никто из мальчиков даже не пошевелился.

Одни сидели, откинувшись на спинки стульев и вытянув ноги, в позе рассеянных скептиков; другие внимательно разглядывали пустые стены. Было ясно, как дважды два, что они и не собираются выступать. Девочки снова возбужденно зашептались. Потом одна из них встала.

Это была очень образованная девочка. Она быстро и деловито, с пугающей гладкостью рассказала нам обо всех классических примерах истинной дружбы, которые почерпнула из истории. Имена великих людей слетали с ее губ одно за другим. Когда девочка закончила выступление и села, учительница сказала:

— Теперь поговорим о примерах дружбы в нашей школе. К сожалению, не все понимают это чувство правильно. Вот, допустим, история с Галей Соколовой. Она училась в нашей школе восемь лет, потом ее отца перевели на работу в другой город. И вот Соколова прислала письмо, в котором пишет, что совсем не вспоминает нашу школу и теперь у нее новые друзья. Это письмо она прислала Тане Бойковой, своей лучшей подруге. Мы видим здесь пример того, как человек нарушил закон настоящей дружбы. Соколова не поняла, что такое быть другом. Таня, прочти, пожалуйста, ее письмо.

В рядах девочек опять прошло движение. Потом одна из них решительно встала.

Я давно заметила эту девочку. Пока образованная ученица рассказывала нам о примерах дружбы великих людей, я разглядывала собравшихся в библиотеке школьников. Справа от меня, у стены, сидела высокая светловолосая девочка с черными капроновыми бантами в косах. Подвижное лицо ее было, пожалуй, некрасивым и вместе с тем привлекало удивительной внутренней игрой чувств, которые освещали его изнутри, точно фонариком. Особенно хороши были глаза, вопрошающие, светлые, быстрые…

Сейчас она стояла, неловко опустив руки; щеки ее залил румянец.

— Прочти же письмо, Таня… — повторила учительница.

Девочка неохотно вытащила из книги измятый листок и стала читать.

И едва я услыхала первые строчки, как меня охватило чувство неловкости и стыда, какое испытываешь, когда невольно слышишь или видишь то, что для тебя не предназначалось.