Илья Эренбург - Не переводя дыхания

Мезенцев входит к Кузмину. Он хочет сказать о забытой якобы книжке. Но он ничего не говорит. Он боится шелохнуться. Кузмин его и не заметил: стоит, работает. Мезенцев смотрит теперь не на холст, но на Кузмина. Кузмин еще загадочней, чем его картины. Обычно у Кузмина лицо веселое, нос задран кверху, посмеиваются глаза, а щеки розовые. Теперь Мезенцев видит другого человека. Побледнел он, или это только кажется Мезенцеву? Кузмин сурово глядит на холст, как будто перед ним неприятель. Его движения то резки, то вкрадчивы. А глаза… Мезенцев вдруг чувствует на себе эти глаза, и ему становится не по себе: так только слепые смотрят. Художник ведь глазами работает, а Кузмин, кажется, и не видит ничего. На кого это он смотрит?.. Мезенцев оглянулся, никого позади не было. Наконец-то он решается заговорить:

— Ты не сердись, что помешал. Я подумал, что выводы у тебя не такие. Вот ты насчет грусти говорил. А я считаю, что с Варей все уладится…

Кузмин рассеянно отвечает:

— Да… Да…

Кузмин помнит все. Он не пропустил ни одного слова. Голос Мезенцева доходил до самых его глубин. Он видел: Варя сидит молча у окна. Он видел залом на реке. Он видел Мезенцева, большого и беспомощного. Он понял эту печальную повесть. Теперь он не думает о ней. Она в нем, но он не слышит слов Мезенцева. Что стало с Варей? Он может ответить: Варя стала этим тоном воды. Весь вопрос в воде! А парень повернулся спиной… За него говорит вода. Если удастся сделать воду, все заговорит: и люди, и гроб и небо. Он расскажет о лесе, о запани, о смерти, о молодости — вода расскажет. Еще одно чувство будет названо, и мир, похожий на необычайную бабочку, которая прорывает кокон, повиснет высоко, как звезда, — отдельный мир, новый и яркий, со своей орбитой, со своими спутниками, с той гармонией, когда пилы пильщиков поют, как птицы, а люди от горя не плачут, но улыбаются.

Мезенцев постоял, а потом тихонько вышел. Лицо Кузмина заканчивало этот день. Оно заканчивало эти недели, с их лихорадочной поспешностью и внезапной задумчивостью.

Это было 19-го, а четыре дня спустя он уже был в Архангельске. Он долго готовился к этому часу. Он знал теперь, что он скажет Варе. Он начнет с признания: он сам виноват — не сумел спросить! Потом он расскажет все, что он передумал за это время… Когда он открыл калитку, ему стало страшно: вдруг ее нет? Он так свыкся с мыслью, что она приехала, что она его ждет, что ничто больше их не разлучит! Он постоял минуту. Тогда сверху раздался голос Вари:

— Петька!

Он взбежал наверх. Они обняли друг друга порывисто и поспешно, будто боясь, что через минуту их снова разлучат. Они смеялись, раскрасневшись от радости и от смущения: им было неловко друг перед другом — до того они были счастливы.

О чем они говорят? об одиночестве? О сомнениях? О прошлом? Нет, Варя рассказывает, как трудно было вначале с девчатами. Вот Глаша… Они столько не видались, но они говорят о Глаше. Они столько не видались, и они говорят о вицах, о сплотке, о заломе.

— Понимаешь, чуть было все не погибло — синь показалась!..

Они перебивают друг друга. Они спешат рассказать о своей жизни. Это рассказы о древесине. Но они говорят друг другу куда больше: они это пережили, они теперь много знают.

Вот они наконец замолкли. Может быть, Мезенцев сейчас скажет все, что он старательно заготовил еще в Устюге? Но нет, Мезенцев говорит:

— Значит так, Варя?..

И Варя, глядя на него в упор, — у нее глаза стали еще ласковей, еще строже, — Варя отвечает:

— Так.

Вот и все. О чем же здесь больше говорить? Но Мезенцев что-то забыл. Он хочет вспомнить. Он наморщил лоб. Потом он говорит:

— Вспомнил! Вот я думал, что у тебя блузка желтая…

И, видя удивленные глаза Вари, он не может сдержать смеха:

— Это я глупости говорю. Просто приснилась ты мне. После того, как окатывали на субботнике, — это решающий день был. Вот приснилось, что в желтой блузке, я и вспомнил. Но знаешь, Варя…

Он не может договорить. Он ничего не может больше сказать.

Да и не нужны теперь слова ни ему, ни Варе.

Генька шел с маленьким чемоданчиком, когда его окликнул Мезенцев:

— Погоди, Синицын!.. Я с тобой поговорить хочу… Тогда с Варей… Я ведь перед тобой виноват: погорячился, а ты…

Генька не слушал, он очень спешил.

— Да. Да.

Мезенцев еле сдержался, чтобы не обругать его. Он насупился и спросил.

— Торопишься? На тот берег?

Генька рассмеялся:

— На тот свет.

Он был счастлив, и, прощаясь, он пожал руку Мезенцева с такой сердечностью, что тот смутился.

— А секретарь из тебя выйдет замечательный!

На вокзале пассажиры ругались из-за мест.

— Я по броне. Можете посмотреть, вот и бумаги. А на мое место посадили этого гражданина по блату. Он, наверно, к тетке в гости едет, а я от Союзкино…

— И ошибаетесь — не к тетке, а на выставку. Я сам каюр, а собачки премированные. Без меня они передвигаться не могут.

Собаки в багажном вагоне протяжно выли. Старушка плакала, прощаясь с дочкой. Томительно прокричал паровоз. Генька сиял: пыльный, скучный вагон казался ему прекрасным. Он готов был отдать свое место и гражданину из Союзкино, и каюру, и всем его псам Он ласково улыбнулся старушке, когда поезд тронулся и ее лицо поплыло среди блях носильщиков и фонарей.

С двух сторон — лес. Кажется, Генька знает здесь каждое дерево. Эти деревья долго держали его в плену; теперь он растолкал их, он вырвался на волю. Какими ничтожными кажутся ему недавние горести! Мезенцев говорил: виноват, невиноват. А к чему это?.. Мезенцев славный парень, но все-таки хорошо что Генька никогда больше его не увидит. Страшный край! Где-то жизнь бьет, как нефть из-под земли, люди ищут золото или льют сталь. Что может быть прекрасней мартена? А здесь человеческая жизнь связана с жизнью дерева. Дерево медленно растет: сто, двести, триста лет. Стоит об этом подумать — и жить неохота!

Где-то жизнь не плетется, а летит. Что ни день — люди изобретают новые машины. Дома в двадцать этажей. Под домами грохот, тысячи огней: это строят метро. Огромный шар поднимается в стратосферу. Поэты пишут необыкновенные стихи: не знаешь даже, как их читать. А девушки, улыбаясь, с высоты трех тысяч метров, несутся вниз на парашютах. Эту жизнь зовут Москвой, и Генька едет в Москву.

Что было в его жизни? Ледяные дороги, неудачное изобретение, Лелька, ссоры с ребятами, Красникова, наставления Голубева… Поезд несется все быстрей и быстрей мимо станций, мимо лесов, мимо домишек, где люди строгают доски, пьют чай, лениво чешутся. Если прожить всю жизнь в такой избушке, можно даже из глупого вечера у Красниковой сделать драму. Но вот уже нет избушки. Загадочно посвечивает вода. Победно громыхая, поезд пролетает по мосту.