Илья Эренбург - Не переводя дыхания

Этот мост кто-то придумал. Он высчитывал, чертил, боролся за свой проект. Ему было весело. Потом пришли грабари с телегами, таскали землю, давили вшей. Ссорились. Женщины рожали ребят. Люди жили тупо и сонно, как живет дерево. Почему нельзя любить быстро, отчаянно, чтобы — бац вниз и без парашюта?.. Мост долго строили. А вот Генька пролетел по этому мосту: две-три секунды. Жизнь надо либо заново выдумать, либо пробежать по ней без оглядки. Генька думает это и на минуту смущается: выходит как-то не по-комсомольски. Сколько раз он сам говорил ребятам: «Работать, черти, надо!» Как же увязать это?.. Но колеса стучат, и они прерывают мысли радостным напоминанием: Скоро Москва!

Он пробует читать. Он взял на дорогу какой то роман. С недоверьем он смотрит на обложку: «История одной жизни» Мопассана. Он прочел сорок страниц и задумался. Какой писатель, а пишет о пустяках! В Щербаковке кухарка Дуня обслуживала любовью две артели: продольных пильщиков и поперечных. Кому придет голову описать жизнь Дуни? А вот Пушкин описал Клеопатру, и вышло замечательно. Значит, все дело в масштабах. Будь Генька поэтом, он написал бы «Магнитострой любви». Он засядет в Москве за изобретение: станок чтобы сразу перевернуть все производство. Или в области радио. Может пойти и в железнодорожный техникум: ему поручат проложить магистраль через тундру.

Он думал это в полусне. Уснуть он не мог. Внизу кто-то настойчиво похрапывал. На соседней полке лежала девушка. Ей тоже не спалось; она то пробовала читать, то глядела в окошко. Под луной поля синели и дымились. Генька заговорил с девушкой. Она рассказала, что ее зовут Лена Шестакова, она едет в Москву учиться: ее приняли в Институт цветных металлов. Это ее мать плакала на вокзале: они впервые расстались.

Лене было неуютно и радостно. Она расспрашивала Геньку о Москве. Он рассказывал, сколько там автомобилей, как строят метро, как все спешат и какие все счастливые. Генька никогда не бывал в Москве, но сейчас ему казалось, что он видит перед собой и Тверскую и мавзолей, и театры: Москва была в нем.

Он рассказал и о себе: два года он прокладывал дороги, но в Москве он займется другим — его давно увлекает обработка металлов. Говоря это, он не сводил глаз с Лены. Он удивлялся: «Как я ее раньше незаметил?» У Лены были черные смешливые глаза и она глубоко вздыхала.

Поезд остановился на разъезде. Генька открыл окно. Луна успела зайти, и ночь была темная. С лугов потянуло сыростью и свежий запах вмешался в духоту вагона. Слышно было, как лает собака. Лена загрустила. Она вдруг поняла, что первая часть ее жизни кончилась: домик на окраине города, мама, лес, где столько было черники, Сема, который дразнил ее: «А язык у тебя синий»… Теперь она сразу стала взрослой.

Геньке казалось, что он влюблен в Лену. Он говорил:

— В Москве давайте часто встречаться. Обработка цветных металлов — это замечательная штука! Там, кажется, профессор Коробков. Я его собираюсь проконсультировать насчет изобретения. Видите, как все это здорово вышло! Я когда в вагон садился, и не думал…

Он хотел сказать: «Мы с вами построим Магнитогорск любви», но фраза показалось ему смешной, и, помолчав, немного, он добавил:

— Я и час назад не думал… Вот у Мопассана любовь настоящая. А какая это тема!

Лена смутилась. Ее пугали и слова Геньки, и его глаза: яркозеленые. Но ей хотелось, чтобы он еще говорил о любви. А Генька теперь молчал Они глядели в окошко: темно, ничего не видать. Оба чувствовали неловкость, боялись вымолвить слово, даже шелохнуться. Наконец Генька заговорил:

— Я вам стихи посвящу: «Эта тема ко мне появилась гневная, приказала: подать дней удила! Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное и грозой раскидала людей и дела».

Лена робко сказала:

— Кажется, я читала это…

Генька рассмеялся:

— Наверно, читали: это Маяковского, много раз напечатано было. Я ведь стихов не пишу. Но вы не подумайте, что я как попугай повторяю. Я их так сказал, будто они и не были никогда написаны Глядите, звезд-то сколько! Выбирайте — какая вам нравится, я и подарю. Лучше чем какое-нибудь колечко. Это все шутки, а мне не по себе. Мне теперь кажется, что это всерьез. Только я нехороший человек: жить с людьми не умею. По правде говоря, я и любить не должен. Это такая тема…

Лена почувствовала, что ее сердце слишком сильно колотится в груди, и она сказала:

— Поздно. Давайте спать.

Они ехали вместе еще день и ночь, но Генька больше не заговаривал о своих чувствах. Он бегал за кипятком и смешил Лену забавными историями. Она привыкла к нему, и ей казалось, что стоит им еще раз поговорить ночью, когда много звезд и пахнет мокрой травой, и она его по-настоящему полюбит.

— Вот и Москва!

Генька кинулся к выходу. Лена окликнула его:

— Я вам адрес дам Это подруги, у нее телефон. Вы позвоните?

— Обязательно.

Он рассеянно засунул бумажку в карман. Прощаясь, он даже не поглядел на Лену. При выходе ему пришлось простоять в хвосте несколько минут. Он вспомнил: «Что-то я ей говорил… „Эта тема“… Да, конечно… Только эта тема не любовь, эта тема…» Он не успел закончить мысли: он вышел на площадь и радостно зажмурился — перед ним была Москва.

В одно зарево сливались огни, и небо ночью было розовым, автомобили кричали, предостерегая как судьба, улицы были непостижимо длинными, и нельзя было ни остановиться, ни задуматься. Древнего города, о котором на севере еще пели песни, не было и в помине. Москва была одной гигантской стройкой. Леса, шахты, канавы, бетон, мусор и острая, как весенний дух, известка. Москвы еще не было. Она делалась на каждом шагу. Ее заново придумывали коммунисты, архитекторы, каменщики и поэты. Ее придумывали и ребятишки, заводя на бульварах загадочные игры. Казалось, что даже московские старожилы — лукавые воробьи — и те чирикают по-новому. Значит, и Генька будет делать Москву! Стоит ли тогда огорчаться, если в общежитии тесно, если ребята подтрунивают над его говором, если в сутках слишком мало часов, а математические формулы сбиваются на номера трамваев?

Генька работал исступленно. Он поступил на завод. Вечером он ходил на лекции. От обработки металлов он кидался к радио, а от комсомольских собраний к рампе театра. Ночью, когда он сидел над книгами, внизу еще пели запоздавшие трамваи; это пенье походило на голоса муз. Шли месяцы, выпадал снег, его подбирали и увозили за город, верещали станки, шелестели страницы книг, а Генька все с тем же восторженным изумлением глядел на город, который ему предстояло завоевать.

Опыт прошлых лет не сошел даром: он знал теперь, что у него тяжелый характер — он не умеет ладить с людьми. Сколько раз ему хотелось перебить на полуслове профессора, показать инженеру, как надо пускать машину, обругать товарищей. Но он сдерживал себя. Минутами он страдал от одиночества. Он пробовал сблизиться с товарищами. Он ходил на вечеринки, пил водку, ухаживал за девчатами. Он делал все это с огромным напряжением и, однако, равнодушно. Никто его не любил. Говорили: «Синицын?.. Ничего парень». Как-то Генька подумал: «Вот я добился своего, никто меня не замечает. Только стоило ли ради этого ехать в Москву?..»