Илья Эренбург - Не переводя дыхания

На следующий день Генька сказал Вере Горловой, к которой он теперь частенько захаживал:

— Я вчера против одного писателя выступил. Пошляк! Ударение на личности. А что за этим, кроме «Маши у самовара» и румбы? Нельзя жить без пафоса. Пока человек чувствует опасность, — мускулы напряжены, он и на канате удержится. Но стоит отвлечься — и бац. А мы не эквилибристы — сетки под нами не держат. Ты почему на меня так смотришь? Не согласна?

Вера тихо ответила:

— Не знаю. Я об этом не думала. Просто гляжу. Ты за последнее время очень изнервничался.

Слова Веры показались Геньке обидными: она его жалеет. Может быть, она чувствует, что он неудачник? Этого Генька боялся пуще всего. Он болезненно следил за глазами Веры, за оттенками ее голоса, за ее малейшими движениями. Вначале это было вспышкой, казалось бы, отгоревшего честолюбия: как на Красниковой, он решил проверить на Вере, может ли он еще кого-нибудь увлечь. Он не спрашивал себя, нравится ли ему Вера. Он учел, что среди вузовок она выделяется умом, способностями, знаниями. Профессора относятся к ней с подчеркнутым вниманием. Ребята при ней стараются не ругаться, даже Костя Волков ее спрашивает: «Есть пойдешь?» — хотя другие у него обязательно «шамают». У Веры на столе странные книги: история Византии, Пруст, стихи Тютчева. Другие девчата говорят о «кавалерах», «мальчиках», «хахалях», Вера молчит, Генька проверил это, как анализ руды: порода была добротной, и он решил влюбить в себя Веру. Он стал ходить к ней, рассказывал ей о своей работе, спорил о книгах. Работа в его рассказах менялась, а говорить приходилось о книгах, которых Генька никогда не читал. Он начал лгать и, запутавшись во лжи, он больше не мог из нее выбраться.

Все началось с недомолвок. Рассказав Вере о своем разговоре с профессором Щегловым, Генька не упомянул о детерминантах. Вышло так, что его проект был безупречен, но, как назло, у нас не производят канатов нужного диаметра. Он не понимал, что он лжет: он и сам забыл о своих ошибках. Он часто спрашивал себя: почему Щеглов о самом главном сказал только к концу разговора, и ему казалось, что профессор хотел над ним посмеяться.

В другой раз он рассказал Вере, что написал статью о комсомольском быте. Вера спросила:

— Где ее напечатали? У тебя есть экземпляр?

Генька обрадовался темноте: они разговаривали в сумерках, не зажигая огня. Он покраснел. С минуту он помолчал, не зная что ему ответить. Наконец он сказал:

— Поищу. А в общем это ерунда. Такие статьи легко писать. Я хотел бы писать стихи, как Маяковский. Только у меня нет…

Он запнулся: он чуть было не сказал «таланта», но, во-время спохватившись, он пробормотал:

— Только у меня нет на это времени.

Часто он спрашивал себя: «Верит ли мне Вера? Наверно, верит, а то не звала бы. Вот и сегодня она сказала: „Завтра придешь?“» Он думал, что Вера разговаривает с ним только потому, что он изобретатель, общественник, словом, человек, о котором завтра будут писать в газетах. Он не мог рассказать ей ни о своем одиночестве, ни об обидах, ни о той непонятной болезни, которая разъедала его душу. Входя в ее комнату, он надевал маску энергичного и счастливого человека, а когда тоска все же прорывалась, скашивая лицо в усмешку, похожую на звериный оскал, он поспешно пояснял:

— Не обращай внимания, это нервное — заработался.

Он обдумывал каждое слово, каждое движение. Иногда ему казалось, что он влюблен в Веру: играл-играл и доигрался. Но тотчас же он отгонял этим мысли: так было и с Красниковой… Он считал себя человеком, все в жизни испытавшим: он больше не способен на ребяческие чувства. Нет, он не влюблен в Веру, но своего он добьется: Вера в него влюбится. Эта девушка, которая говорит по французски, которая читает какие то странные и скучные книги, которая слывет недоступной, будет перед ним робеть и стесняться, будет просить его: «Сядь рядом», будет ему говорить глупые наивные слова, как простая колхозница. Она скажет «милый». Он засмеется и заставит ее сказать «дроля» — так выйдет еще глупей. То, что он унизит Веру, его успокаивало: он мечтал об этом, как о реванше.

Шли недели, но ничего не менялось в их отношениях: игра оказалась сложной и долгой. Вера так и не говорила ему: «Сядь рядом». Бывали минуты, когда он едва сдерживался, чтобы не подойти и не обнять ее. Но блестели зеленые глаза, кривился рот, судорожно разбегались руки, и, совладав с собой, Генька шептал:

— Нервничаю, надо бы передохнуть…

Он помнил, что Лелька позвала его первая. Он теперь хотел разгадать законы любви. Он читал Стендаля, как учебник. Он решил, что, если Вера заподозрит его в каких-нибудь чувствах, он от нее ничего не добьется, кроме жалости или презрения.

В мартовский вечер Генька, как всегда, шел к Вере. Она жила на Зубовском бульваре, он возле Воронцова поля. Путь был длинный. Но Генька не сел в трамвай. Он шел по бульварам. Хлюпал умирающий снег. Капало с деревьев. Все кругом было черное, мокрое и взволнованное. Это был один из первых вечеров ранней весны, когда в сыром и теплом тумане расплываются зрачки людей и газовые фонари.

Весенний дух понемногу проникал в Геньку. Он дышал напряженно, как будто его легкие не могли выдержать слишком резкого воздуха. Он останавливался возле фонарей и подолгу глядел на голубоватое мутное полыхание. В подворотне шепталась влюбленная парочка. Обычно такие сцены раздражали Геньку. Но сегодня он почему то ласково усмехнулся: он готов был пожелать счастья этим неизвестным чудакам. Он поймал себя на том, что его губы шевелятся — он повторяет: «Эй, Большая Медведица, требуй, чтоб нас взяли на небо живьем!..» Он знает, как на него действуют эти короткие фразы с их ритмом, похожим на одышку альпиниста, и с внезапными ударами рифм. Он должен быть сухим и жестким: ему предстоит бой с Верой. И вот он снова шевелит губами… Это уже не Генька Синицын, это чудак на пустом и мокром бульваре, среди слабого снега, среди черных пятен земли, среди деревьев, которые, как и он, смущены, взволнованы, насторожены. Он глядит на деревья: они как будто мертвы. Но Генька знает: они живы, они тянутся к розовому небу; им и невдомек, что розовое оно от огней. А под мокрой корой сладко ноет сердцевина. Почему он так ненавидел деревья? Это его земляки. Им можно сейчас сказать: а Вера-то — дроля…

Но что если ему снова все померещилось? Как с той девушкой в вагоне. Он даже не помнит, как ее звали…

Надо взять себя в руки! Он скажет сегодня Вере: «Меня посылают в ответственную командировку». Он будет внимательно следить за нею, и она сорвется: дрогнет голос или с нарочитым равнодушием она скажет: «Когда же ты едешь?» — а руки при этом забьются, как рыбы, выхваченные из воды. Он выйдет и сразу скажет: «Завтра еду!» А вдруг ее нет дома? Вчера она говорила: «Может, Муся достанет билет к Мейерхольду»… Неужели ее нет?