Иван Сабило - Все дни прощания

Степка мне потом говорил, что я вел себя как дурак. Но он не понимал одной вещи: не мог я иначе — и все. Вдруг явилась эта новенькая и треснула всем по мозгам, будто и не люди мы, а куклы.

С тех пор рядом с ней я уже не мог жить спокойно. Я чувствовал: меня куда-то тянет, будто совершить что-то хочется, человека из пожара вынести или что другое, только бы скорей, пока она рядом. И еще заметил за собой, что при ней я особенно громко говорю, и все такое умное, толковое — про ночные сновидения, про сосиски в целлофане. А она только поглядывает на меня и морщится, дескать, ну что ты кричишь, разве нельзя потише?..

Даже о Вере я стал думать меньше…

Однажды мы всем классом поехали на экскурсию в подшефный совхоз. И вот я внушил себе, что не боюсь собак. И уже по привычке, своим ненормальным голосом стал хвалиться об этом ребятам. Заметив, что Грета тоже слушает, начал вещать: «Стоит мне лишь взглянуть собаке в глаза, и она не только не залает, но подожмет хвост и убежит».

Грета усмехнулась и покачала головой. А для меня этого было достаточно, чтобы возжелать поскорее встретить самую свирепую дворнягу.

Вот мы подкатили к деревне, остановились, попрыгали на землю и всей компанией направились к дому. Подошли, а за штакетником во дворе — невысокая кривоногая собачонка, лает и кидается на нас, будто уж более ненавистных врагов, чем мы, для нее никогда не было и не будет. Цепь на ее ошейнике натянулась как струна и позванивает от напряжения.

Увидел я собачонку и понял: наступил час испытаний. Одноклассники тоже поняли. Ждали событий. Я медленно повернул треугольную деревяшку на калитке и вошел во двор. Собачонка взвилась пуще прежнего. Даже не лаять, а хрипеть стала и бросалась на меня, стоя лишь на задних лапах.

— Не смей, Батраков! — услышал я и оглянулся. Ко мне подбежала Ритка Лапина. Схватила за руку и потащила на улицу. — Не смей, она растерзает тебя. И никакого героизма…

— Смертные! — сделал я широкий жест свободной рукой. — Что вы понимаете в жизни героев? Станьте подальше и наблюдайте, как просто быть мужчиной.

Я снял ее руки со своей куртки, выпроводил за калитку и снова повернулся к собаке. Сдвинул брови, наклонил голову, как испанский бык, и шагнул вперед. Несколько мгновений она стояла на задних лапах и круглыми глазами смотрела мне в глаза. Но когда я сделал последний шаг, перевернулась под цепью и отскочила к будке. Тут бы мне остановиться, повернуться к ребятам и праздновать победу. Но я не сделал этого. Я продолжал наступать на собачонку, которая уже перестала лаять и прижималась хвостом к забору. По ее раскрытой пасти и морщинистой верхней губе я догадался, что она не собирается сдаваться, а только отступила. Так и случилось. Она вдруг бросилась на меня и вцепилась в ногу. Несколько секунд я оставался неподвижным, словно бы окаменевшим, не чувствуя боли, не понимая, что делать.

Наконец рванулся назад, а собачонка прямо-таки повисла у меня под коленом.

Когда все это кончилось и я с растерзанными брюками и окровавленной ногой вернулся к одноклассникам, они снисходительно улыбались и поглядывали на меня как на больного. А я стоял перед ними и, кажется, хихикал. И видел Степкино сморщенное лицо, и лицо Греты Горностаевой, которая была совершенно безразлична к происходящему.

И только в глазах у Лапиной стояли слезы. Кровь бросилась мне в голову, я чуть не заревел от обиды и позора. А Лапина достала носовой платок, наклонилась к моей ноге и в разрывах штанины стала вымакивать и вытирать кровь. И плачущим голосом говорила: «Господи! Как это глупо, Митя… Ну что ты этим доказал?.. Что!..»

Мне стало жаль и Лапину и себя. Я ненавидел одноклассников — свидетелей моей глупости и моего бессилия. Они к тому же стали острить вроде: «Ученая, знает, кого кусает», «Батрак тоже мог ее цапнуть, но пожалел», «Да, он поступил не по-собачьи». Но уже в следующую минуту я ненавидел только себя, решив, что справедливо наказан за хвастовство. Я не пошел за ребятами. Со мной хотел остаться Степка, но я сказал, чтобы он догонял ребят, и тот понял, что я хочу побыть один.

Я свернул на тропу и поплелся по широкому полю. Невдалеке на лугу, будто шлемы древних витязей, поднимались стога, и я направился к ним. Вдруг послышались чьи-то шаги. Оглянулся — Ритка Лапина. Все это время она шла за мной.

— Ты чего? — спросил я.

— Ничего, хочу быть с тобой, чтобы ты больших глупостей не наделал.

— И не подумаю, так что можешь не волноваться.

Мы сели под стог и молчали. Порывистый ветер свистел и завывал в сене; пахло свежей землей и дымом костра. По небу шли низкие тяжелые тучи — вот-вот начнется дождь.

— Больно? — спросила Ритка и наклонилась к моей ноге. И вдруг в вырезе майки, в самой глубине его, я увидел ее грудь — два холмика, одинаково ровных и белых. И у меня в груди что-то закололо и упало. Я быстро отвел глаза и ответил что-то невнятное, мол, было бы из-за чего.

— Так нельзя, Митя, ни к чему тебе дурацкие выходки. Я же знаю, ты другой…

— Какой другой? Что ты знаешь? — закричал я и вскочил на ноги. — Что вы все ко мне пристали?

Губы ее дрогнули, и еле слышно она произнесла:

— Если ты еще раз на меня крикнешь, я уйду.

— Извини, — сказал я тихо. Я старался не смотреть на Лапину, чтобы снова нечаянно не увидеть ее грудь. Но все равно видел. Сквозь одежду видел.

И тут хлынул дождь. Я огляделся по сторонам — кругом поле, ни одного строения, ни одного дерева. И тогда я начал быстро вытаскивать охапками сено. Вскоре образовалось небольшое углубление, куда свободно поместилась Лапина.

— Митя, а ты? Иди сюда, здесь хватит места для двоих. — Она взяла меня за руку и втащила к себе.

Укрывшись от дождя, мы несколько минут слушали, как грохочет небо, — такой звук, будто над нами по железному мосту мчался товарный поезд. В стогу было тепло и сухо. Лапина прислонилась к моему плечу. Нечаянно моя рука прикоснулась к ее талии. Я ощутил, как под тонкой материей бьется пульс. Я не знал, чей это пульс — мой или ее, раньше у себя в пальцах я такого не ощущал.

Она сказала, что сразу после экзаменов переселится к тетке в Разлив, а мать поедет к другой тетке, в Орехово-Зуево. Лапина пригласила и меня в Разлив, даже просила адрес запомнить. Я слушал и не слышал. Перед глазами по-прежнему что-то белело. И тогда я мысленно вылетел из-под стога, набрал высоту и полетел над мокрым, колышущимся внизу полем, над узкой глинистой дорогой… Но видение не исчезло, наоборот, проступило яснее. Мы словно сделали вместе с ней огромный круг и плавно вернулись под стог… Я поднял руку и прикоснулся к ее груди. Задрожали пальцы. Мне сделалось жарко. И тут я услышал:

— Не надо, Митя… Я буду плохо о тебе думать…

Я убрал руку. И вдруг она повернулась ко мне: