Юрий Козлов - Наши годы

Тем меньше понимал я, что же происходит в убогом скверике, где кружится тополиный пух. Почему я весь дрожу, прижимаю к себе ту, которая пять лет назад меня бросила? Что лепечет Ирочка? Неужели она плачет?

Мы вышли из дворика, пошли по вечерней улице. Бедный Веневитинов с его неразделенной любовью.

— Я люблю тебя, — сказала Ирочка на улице Чехова возле кинотеатра «Россия», где мы намеревались смотреть какой-то фильм.

Я посчитал деньги, остановил такси, и мы поехали в Расторгуево. Когда приехали, окна в домах уже не светились.

Я долго стучал, пока дед не открыл дверь.

— Это хорошо, что ты приехал, — произнес он, белея во тьме кальсонами и рубашкой. — Будем завтра окапывать яблони.

— Да, — ответил я, — то есть чего? Какие, к черту, яблони? — Дед был похож на привидение, а дай ему в руку косу, мог бы вполне сойти за смерть. — Ты спи, я еще чай буду пить.

Дед ушел, а я впустил Ирочку, притаившуюся за водосточной трубой. Мы поднялись на так называемый второй этаж, где доживал продавленный кожаный диван, похожий на носорога. Там же в шкафу хранилось белье. Попасть сюда можно было по узкой лестнице через люк, совсем как на корабле. Я закрыл люк, чтобы утром сюда нельзя было проникнуть.

В окно светила луна. Шумели деревья, и шум их был такой же монотонный, как дождь.

— Скоро земляника поспеет… — прошептала Ирочка.

Самолет тем временем бежал по бетонной полосе, ревя турбинами. В Амдерме конечно же лежал снег, люди ходили в тулупах, в унтах, в валенках. Резвая аэропортовская девушка ворвалась в самолет, звонко крикнула: «А ну все на выход! Только у кого маленькие дети, могут остаться!»

В буфете продавали черствые пирожки, отвратительного вида вино в стеклянных графинах. Началась метель. Сколько ни смотри в окно, ничего не увидишь.

…В то расторгуевское раннее утро я, естественно, не окапывал яблони, совершенно не думал о Веневитинове. Мы шли с Ирочкой по лесу, под ногами шуршали прошлогодние листья. Сквозь них пробивалась свежая трава. Была в этом некая символика. Мы проснулись в шесть утра и ушли с дачи. Голубой дом быстро скрылся за ветками. Мы спешили на станцию, на электричку.

— Нельзя сказать, чтобы с утра ты был нежен и разговорчив, — заметила Ирочка. — Ведешь себя, как настоящий мужчина.

Я загребал ногами прошлогодние листья. Утренний лес был неестественно тих. Вставало солнце. Однако все было разрозненно: утренний лес, солнце, прошлогодние листья, я, загребающий их ногами, Ирочка. В мире не было единства.

— Я должен с утра болтать как попугай?

— В чем дело? — Ирочка тревожно взяла меня под руку. — Чем я тебе на сей раз не угодила?

— Помнишь, — спросил я, — мы сочиняли заметки под стук дождя. Вода лилась из бочки, ты еще сказала, будто там какая-то сволочь плещется. Потом мы ходили по участку, у вас еще росли здоровые белые гладиолусы. Потом я проводил тебя в Нальчик, ты сказала, что напишешь, и не написала. Почему?

— Из Нальчика? Да когда это было? — Ирочка пожала плечами.

— Но ты хоть помнишь дождь, бочку, когда мы стояли у забора? Ты хоть вспоминала там обо мне?

— Где? В Нальчике?

— Да, да! В Нальчике, будь он проклят!

— Нет, дружочек, я там о тебе не вспоминала. И давай закончим этот разговор.

Показалась станция. Я накупил в киоске газет, словно год их не читал. Подошла электричка.

В электричке мы почти не разговаривали. «Бирюлево-товарная, Нижние Котлы, Речной вокзал, Москва-товарная», — объявлялись остановки.

— «Вот она, модель, — цитировал я Ирочке вслух статью из газеты, — когда герои якобы мучительно решают свои «нравственные проблемы», трудно налаживают личные отношения. В прямо-таки хрестоматийной формуле дана суть происходящего: «Маша любит Сашу, но Саша эгоист, а сама-то Маша приобретательница». То они мучаются, замечая недостатки друг друга, то осознают собственные. То они «еще не помирились», но дан намек, что помирятся и т. д. и т. п.».

— Это не про нас, — сказала Ирочка. — Чем человек живет, тем и мучается. Это жизнь, никуда от нее не денешься. Что с того, что она порой пошла и скучна. Выше самого себя не прыгнешь.

— Но надо стремиться к этому, как ты думаешь?

— Возможно, — усмехнулась Ирочка, — да только не за счет других, как это делаешь ты. Ты, Петенька, нравственник на чужой счет!

— Я? Я, значит, уехал в Нальчик, вернулся оттуда с каменной рожей?

— Знаешь что, — Ирочка вырвала у меня из рук газету, швырнула на скамейку. — Надоел ты мне с этим Нальчиком, дурак! Иди ты…

На Павелецком вокзале простились, Ирочка больше не держала меня под руку.

— Позвони мне, — вдруг сказала она. — Слышишь, я прошу. Я очень редко прошу. Позвонишь?

— Конечно. Извини меня.

Ирочка пошла в метро, я на трамвай. На утреннем звенящем трамвае приехал к Чистым прудам, потом ходил по улицам, как бы заснув на ходу.

Поздним вечером, уже дома, я тупо смотрел на телефон, но Ирочке не звонил!

Весь день я думал о ней, представлял себе ее день. Вот она сидит за столом на работе задумчивая, бледная, с синими кругами под глазами, поглядывает искоса на телефон. Он время от времени звонит, но все не те люди. Конец рабочего дня. Вечерняя духота наполнила космический стеклянный стакан. Ирочка неспешно собирается, выходит из комнаты, идет, опустив голову, по коридору. Вдруг слышит звонок, летит обратно, поднимает трубку… Это ее мать звонит, интересуется, не задержится ли Ирочка сегодня. И где, спрашивает мать, она была вчера? Неплохо было бы, говорит она, предупреждать, когда она не приходит домой ночевать. Она конечно же понимает, что у нее своя жизнь, но все же, все же…

Ирочка идет по коридору, спускается вниз на лифте, выходит на улицу. К лицу жарко липнет тополиный пух. Она идет к троллейбусной остановке, смотрит по сторонам, но нет, нет, нет меня!

Незаметно настала ночь. Я как парализованный сидел около телефона, не поднимая трубку, когда он звонил.

Он звонил в час, потом в два. Третий звонок раздался в половине третьего, когда самая тьма была за окном.

— Вторую ночь не сплю! — весело сказала Ирочка.

— Чем же ты занимаешься?

— Учу наизусть стихи, Петенька!

— Неужто современных поэтов?

— Нет, дружочек, всего лишь древнюю восточную лирику. Слушай: «Запутана любовь, подобно косам ив. Любимый мой, вернись, не углубляй разрыв! За мною нет вины, как нет и за тобою. Зачем же врозь любить, сердца о боль разбив?» — И повесила трубку.

Через несколько минут я ей перезвонил.

— Знаешь что: чтобы не быть как Саше с Машей, нам надо с тобой пожениться. Выходи за меня замуж, я совершенно серьезно.

— Хоть ты мне и симпатичен, Петенька, — ответила Ирочка, — ты идиот. Ты ничего не понял. Испортил такое стихотворение. Никогда больше не звони. Ау, я уезжаю в город Нальчик.