Юрий Козлов - Наши годы

— Сколько лет танцуешь в ансамбле?

— Недавно.

— А училась где?

— Я и сейчас учусь в хореографическом училище.

— А потом чем думаешь заниматься?

— Пока молодая, буду танцевать.

— Ну, а потом?

— Танцевать можно долго, — засмеялась она. — Кто знает, что будет потом. Ты задаешь странные вопросы.

— Действительно, — согласился я. — Где ты родилась? Где жила?

— В Иультине. Потом жила в интернате. Танцевала в самодеятельности. Приехала комиссия, меня взяли в хореографическое училище. Недавно вот приняли в ансамбль.

— А не страшно танцевать этих «Белых оленей»?

— Да нет. Это работа. Чего тут страшного? С лентой только трудно. Это уже почти художественная гимнастика.

— Ты замужем?

— Нет, — она засмеялась. — Я пока не замужем.

— А жених есть?

— И жениха нет.

— Почему ты смеешься?

— Так.

— Я спросил что-то смешное?

— Да нет. Только… Ты ведь сам еще молодой. А спрашиваешь, словно старик. Я бы сама сказала, есть жених или нет.

— А какая разница: я спрошу или ты скажешь?

— Если у нашей девушки есть жених, но новый знакомый ей нравится больше, она отвечает, что нет жениха. А если новый знакомый ей не нравится, она отвечает, что есть жених, хотя, может, его и нет.

— А тот, веселый танец тебе больше нравится, чем про оленей? Как он называется, «Невеста Севера», что ли?

— Не знаю. Я видела, как умирают олени. А вот невестой еще не была.

— Ты серьезно?

— Я всегда говорю серьезно. А если нет, то смеюсь. Ты, наверное, по-другому?

— Да. Но теперь буду стараться как ты.

Мы поговорили еще немного. Я узнал и записал все, что хотел. Потом стали собираться. Я подал Тане шубку, шапку-магаданку с длинными ушами. Вышли на улицу. Пурга стихла. Дул сильный ветер, однако без летящего игольчатого снега.

— Куда идешь? — спросила Таня.

— Домой, — сказал я, но спохватился: — Я тебя провожу, конечно.

— Ты сам где живешь?

— На улице Рультытегина.

— В каком доме?

— Семнадцатом.

— Где магазин «Электротовары»?

— Да.

— Какая квартира?

— Шестая. Ты хочешь прийти в гости?

— Мне восемнадцать лет. Я хожу в гости к кому захочу.

— Не сомневаюсь… — растерялся я.

— И потом, у меня ведь нет жениха! — она засмеялась и свернула на улицу Отке.

Я бросился следом, но порыв ветра свалил с ног, затолкал в сугроб на обочине. Когда поднялся, в глазах было бело и мокро от снега. Таня уходила, я хотел ее догнать, но между нами стеной стоял ветер. Сколько раз возникало у меня желание пуститься в незнаемое, броситься очертя голову за недоступным, которое сделается доступным, если достанет сил попрать здравый смысл, пропустить мимо ушей холодный ленивый голос: «Это не для меня!» Слишком многое в этой жизни пока что было не для меня. Растерянный, я стоял на углу улицы Отке, сгибаясь под ветром.

Ветер, ветер. На всем божьем свете.

…Пятнадцатого августа, вернувшись с юга, красивый и загорелый, — так во всяком случае мне казалось, — я сидел за письменным столом в редакции научно-популярного журнала, выстукивал на раздрызганном «Рейнметалле» вводку к материалу о горе-мелиораторах, загубивших чистую маленькую речку в Калужской области. Буквы в «Рейнметалле» по самые уши заросли грязью. Предварительно я вычистил их остро заточенной спичкой. Временами охватывала настоящая ярость: зачем эти сволочи сгубили реку? Почему равнодушие и глупость человеческие обрели в нашем веке силу катастрофы? Если одно из мерил прогресса — зло, которое причиняет человечеству человеческая же глупость, то прогресс достиг немыслимых вершин. Однова живем! После нас хоть потоп! Неужто же не преодолеть людям подобную психологию? Вот где необходим прогресс! Об этом думал я, стуча на «Рейнметалле». До слез было жалко задохнувшейся, превратившейся в болото речки.

Жалость и ярость — то были чувства, весьма созвучные моему тогдашнему состоянию.

Я смотрел на Ирочку, которая сидела за столом напротив, внимательно вчитывалась в кляузное письмо пенсионера Н. Кошечкина. Тот саркастически писал, что недавно журнал опубликовал «хвалебную» статью о сыне лесника. Сейчас мальчишка испортился, исхулиганился, его уже «и пионером-то назвать никак нельзя». Украл у товарища велосипед и единственно по малости лет не был привлечен к ответственности. «Да и отец его, знаменитый лесник, не такая уж бескорыстная личность, как написано в статье. Через день пьян, а на какие такие средства?» — недобро любопытствовал Н. Кошечкин, требовал немедленно прислать другого корреспондента, «порядочного, не склонного к поборам и зеленому змию», дабы он подготовил другую статью, где «восторжествовала бы истина». У первого же корреспондента Н. Кошечкин советовал выяснить «чего и сколько» получил он от лесника. Ирочка покусывала кончик шариковой ручки, думала, как бы половчее ответить пенсионеру. Сначала она поручила это мне, но я извел десять листиков — и всякий раз получалось не то, что надо. «Послушайте! — обращался я к Н. Кошечкину. — Журнал не Библия, в нем пишут о живых людях, а люди, как и всё на земле, меняются. (Это в том случае, если вы пишете о леснике и его сыне правду, в чем лично я, например, крепко сомневаюсь.) Что же касается ваших подозрений насчет нашего корреспондента, то это плод вашего больного воображения. И вообще бросьте вы вынюхивать, кляузничать, лезть в чужие дела. Вы — пожилой человек, каждый день жизни должен быть для вас праздником. Живите честно, открыто, поверьте, и вам и окружающим станет от этого только легче!»

— Это смешно, — поморщилась Ирочка, — ты словно вчера родился. Ты, Петенька, не кавалер Сен-Пре, а гражданин Кошечкин не Юлия. Он тебя не поймет. Ладно, отвечу сама.

Я смотрел на Ирочку и ненавидел себя. Хотел сделать одно, а все вышло по-другому. Поклялся не идти в редакцию, где Ирочка, а вот, сижу с ней в одной комнате. Самым невыносимым было то, что я опять, совсем как пять лет назад, любил Ирочку. Ловил глазами каждый ее жест, следил за выражением лица, но Ирочка была как ледяная кукла. Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы повторилось прошлое, но день без Ирочки уже казался глухой ночью. В первое свое рабочее утро я подкараулил ее у метро, крался всю дорогу до редакции сзади, словно восьмиклассник. В редакции попытался притушить безумие, но, видно, плохо получилось. Во всем этом: нашем сидении в одной комнате, Ирочкином смертельном равнодушии, ухмылочках толстого Кости — ощущалась некая замкнутость, которую мне было не преодолеть. Казалось, само время разладилось, — оно тянулось в отсутствие Ирочки, летело, когда я ее видел, — распалась связь вещей, нарушился ход событий, составляющих жизнь. В Ирочкиной власти было все исправить, но она только становилась угрюмее. Ей было плевать на меня, что-то другое волновало ее.